— Эвелин, — его голос меняется. Холод уходит, на смену приходит лёд — тихий, угрожающий, спокойный. — Я спрошу по-другому. Кто-то заставлял тебя заниматься сексом, когда ты не хотела? Кто-то переходил границу, которую ты не могла выдержать?

Я молчу. Воздух стал тяжёлым, как смола.

— Говори, — добавляет он. Но это уже не приказ. Это что-то другое. Что-то, смешанное со страхом. Или даже паникой.

Честно говоря, говорить о сексе с Ашером — это хуже, чем с родителями. И страшнее. Потому что в его глазах — всё по-другому. Там нет шутки. Нет даже ревности.

Там — гнев. И желание убивать. И я не понимаю, почему.

— Меня никто не трогал, — наконец говорю я. Тихо, но чётко. — Это был пример.

Он ещё несколько секунд не сводит с меня взгляд. Потом разжимает пальцы. И отходит. Резко. Словно сам боится, что сделает что-то, чего не сможет себе простить.

Он подходит к окну, облокачивается на подоконник руками. Его спина напряжена. Как струна, которая вот-вот лопнет.

— Ты чувствовала себя изнасилованной той ночью? — спрашивает он, и впервые за долгое время не смотрит на меня.

Ашер Грант, тот, кто всегда смотрит прямо в глаза, кто режет правду, не моргнув… сейчас не выдерживает моего взгляда.

Молчание между нами затягивается, как ночь без звёзд. Я не знаю, что сказать. Потому что правда… правда — это нож.

Я не чувствовала себя изнасилованной. И именно это меня съедает. Это делает меня больной, сломанной. Это заставляет сомневаться в собственной морали. Потому что я должна была его остановить. Должна была уйти. Должна была защищать себя.

Но вместо этого я… Чёрт, я была готова получить удовольствие. И это страшнее любого насилия. Потому что эта слабость — моя. Не его.

— Эвелин… — говорит он, и в голосе трещина. Он делает шаг. Садится на край кровати. Но не прикасается. Просто сидит. Рядом. Как приговор.

— Нет, — отвечаю.

Его плечи напрягаются, но он просто ждёт.

— Нет, я не чувствовала себя изнасилованной. — Мой голос спокоен. Слишком спокоен для такого признания.

— Слава грёбаным богам, — тихо, но с отчаянием выдыхает он.

И прежде чем я успеваю что-то сказать или даже подумать, Ашер наклоняется и целует меня в лоб. Коротко. Нежно. Почти незаметно.

Но мой мозг замирает. Кожа — горит. Моё глупое сердце — уже успело раздуться, как у ребёнка, которому наконец позволили мечтать.

Ашер никогда не целует меня.

У него есть свои правила. Свой список дозволенного. И поцелуи — точно не входят в этот список. Не со мной. Это был жест, который не должен был случиться. И именно поэтому — он оставляет во мне след глубже, чем любое прикосновение.

Я смотрю на него, но он уже отворачивается, будто ничего не произошло.

— Мы остановились на сравнении централизованного и децентрализованного управления, — говорит он буднично, доставая мой блокнот. — Помнишь пример с кризисными ситуациями в корпорациях? Кто должен принимать решения — один руководитель или команда? Это важно для выводов.

Его голос снова стал привычным — уверенным, холодным, на грани раздражения. Но я не могу отвести от него взгляд.

— Ашер...

— Сосредоточься, — перебивает. — Закончим — и я оставлю тебя в покое.

Его пальцы снова берут ручку, будто ничего и не было.

Мы всё ещё сидим над этим чёртовым рефератом, но мой мозг упорно отказывается включаться. Он где-то далеко — между желанием сладкого, тёплого одеяла и… объятий. Но это точно из раздела «запрещено». Быть так близко к Ашеру — это как сидеть на краю ада, где ты сам себе враг.

— Осталось немного, — говорит Ашер, когда я уже почти лежу, голова почти упирается ему в плечо.