– Дом, милый дом, – хмыкает Давид, когда машина подъезжает к многоэтажке, где я была безумно счастлива.

Дальше всё по знакомому маршруту: подземная парковка, лифт, холл тринадцатого этажа и, наконец, знакомый запах дома. Да, я была здесь дома, может, потому что здесь началась наша история, в этих стенах мы признавались друг другу в любви, это место, где я сбросила свои страхи и отдалась ему целиком и полностью.

– Раздевайся, – возвращает в реальность грубый приказной тон.

Выпучив глаза, смотрю на Давида и ощущаю, как пальцы рук начинают мелко подрагивать.

– З-зачем? – спрашиваю севшим голосом.

– Хрустальная, ты стала тупее за этот год? – шаг за шагом и вот уже нависает надо мной как скала. – Я год трахал свою руку, но, когда у меня есть своя личная шлюха, не собираюсь больше спускать в кулак, – едва заканчивает, как, схватившись за ворот моей футболки, с треском разрывает её пополам под мой испуганный всхлип. – Что за дерьмо, вкус потеряла? – морщится, взглянув на мой бюстгальтер.

– Давид не надо, – прошу, пытаясь прикрыться.

– Руки! – рявкает, заставляя вздрагивать и жмуриться.

Медленно опускаю конечности вдоль тела, сглатывая ком в горле и всеми силами пытаясь сдерживать слёзы.

– Хорошо жилось тебе, – произносит, проводя ладонью по груди и спускаясь ниже. – Не отвечай, вижу, – усмехается и шлёпает по уже не плоскому животу. – Сиськи потяжелели, капусты наелась? – смеётся неприятно, изображая весы ладонями.

– Прекрати, пожалуйста, – на грани слышимости прошу.

– Трусы сама снимешь, или их тоже рвать? – игнорирует мою просьбу.

– Давид, пожалуйста, ты ведь знаешь, что я не могу так, – пытаюсь достучаться, напомнить о горьком прошлом, где меня изнасиловали.

– Ты тоже знала, что предательство для меня хуже смерти. Тебя это ебало? – сжав моё горло, заставляет поднять голову к нему. – На меня смотри, дрянь! – требует, и я открываю полные слёз глаза. – Думала, что говорила в суде?

– Давид…

– Не. Называй. Меня. По имени, сука! – рявкает в лицо и, сжав мою шею ещё сильнее, перекрывает доступ к кислороду.

Вцепившись в его кисть, пробую отодрать её от себя, но это как железное кольцо голыми руками согнуть – бесполезно.

– Ненавижу! – цедит сквозь зубы и толкает меня с такой злобой, что я не удерживаюсь на ногах и падаю на пол, больно ударившись локтем. – Свали в свою комнату, – бросает, скривившись, будто под его ногами куча вонючего мусора.

Не имея желания видеть в его глазах столько презрения, я поднимаюсь и, прикрываясь рваной футболкой, иду к лестнице, быстро поднимаюсь и, скрывшись в своей старой комнате, где я жила, пока была домработницей в этом доме, сползаю по двери вниз и начинаю рыдать как не в себя.

Нет, не получится разговора, он не станет слушать, не поверит, и, если я рискну, могу потерять всё, что у меня есть. Давид явно не настроен на хороший расклад, и если он и дальше будет так себя со мной вести, пусть я и виновата, то… он и не заслуживает правды.

Почему он не может просто поговорить? Спросить, зачем я так поступила?

Потому что это Грозный, и этим всё сказано. Он всё решает кулаками, ему никто не указ, у него криминальный бизнес, он устраивает нелегальные гонки и подпольные бои, где поднимает большие деньги за счёт того, что люди выбивают себе зубы. И ему это нравится, ему в кайф смотреть, как двое убивают друг друга, потому что сам такой. Самому приносит удовольствие причинять боль другим.

– Отпусти… меня… пожалуйста, – выдавливаю из себя, и каждое слово горло царапает.

– Отпущу, – кивает, и во мне рождается лучик надежды. – Когда получу своё, – добавляет и улыбается как-то по-другому, и не скажешь, что несколько минут назад чуть человека на тот свет не отправил. – Трудно жить со стоящим колом членом, Хрустальная, – от его слов у меня щёки горят. – И всё из-за тебя, – взгляд падает на мои губы, потом ниже, в ложбинку между грудей. – Вылечишь от этого недуга и вали на все четыре стороны, – последнее, что он говорит.