Первый раз я мыла Фореста собственными руками в гигантской деревянной бочке для стирки белья. Грязными брызгами и отпечатками от лап он вконец угробил моё платье, но с честью выдержал все испытания и даже позволил вычесать из шерсти репейник. Вода в бочке во время его купания была чернущая – мои служанки меняли её два раза, а потом ещё целый час отмывали бочку.

Поразительно, но после ванны Форест стал белым, как снег. На его фоне даже королевские простыни выглядели желтоватыми. Все мои фрейлины были от него без ума и называли самым очаровательным существом, какое только видели в жизни. Но Форест был верен только мне и на их ласки и восторженные комплименты почти не реагировал. На королевских харчах он быстро отъелся и часто носился по саду за голубями, однако ночевать предпочитал всегда возле моей кровати.

За ужином мы теперь часто говорили о нём с Лайонелом. Форест в это время обычно лежал под столом и ждал, что ему перепадёт что-нибудь вкусное. И когда королева-мать отворачивалась, мы незаметно кидали ему то сыр, то небольшие кусочки мяса и тихонько хихикали, а довольный Форест лизал нам пальцы. Это было нашей маленькой тайной и это до безумия грело мне душу. Глядя на окрепшего щенка, Лайонел улыбался совсем как тогда, в вечер нашего знакомства, и эти улыбки подчас доставались мне. Во дворце был целый питомник гончих, но они чаще всего сидели без дела. Лайонел изо всех сил вникал в дела государства. Ему пока было некогда заниматься охотой или балами, однако бродячие артисты и музыканты время от времени к нам заглядывали. Особенно понравившимся мой дорогой король всегда давал по паре золотых, но не больше. Деньгами он не сыпал и был таким же рачительным хозяином, как мой отец. Сорить золотом любила мама, и папа никогда ей ни в чём не отказывал. Лучший бархат, лучшие щелка, гребни в волосы из черепаховых пластин – она имела всё, что хотела. А если в наш дом заходил менестрель, то нередко в его кармане оседала сумма, равная месячному жалованью Джаспера. Отец на это только качал головой, но не спорил. Когда же мама не видела, он экономил и экономил основательно. Подчас на себе и особенно на базаре. Продукты он закупал сам, и некоторые торговцы называли его скрягой. Но, похоже, отец знал цену деньгам, а мама – нет. Цену им знал и Лайонел.

Я всё-таки пошла на сделку с совестью и подкупила его постельничего. Я желала знать, если вдруг в королевские покои заглянет другая женщина. Случись это, и я бы устроила целое представление: упала бы с лестницы или разыграла отравление. Имя Марии Дегур начало забываться, но большинство наших с королевой-матерью фрейлин всеми правдами и неправдами пытались попасться Лайонелу на глаза. Они соревновались в пении, весело прыгали под музыку и громко смеялись над каждой его остроумной фразой. Я была уверена, что помани их Лайонел пальцем, и каждая, без разницы замужняя или нет, отдалась бы ему прямо на обеденном столе. Их ужимки меня раздражали, но точно так же они раздражали и Лайонела. Он видел, как они пытаются накинуть на него свои сети, как пытаются очаровать и обольстить, и ему это не нравилось. Страшно не нравилось. Когда какая-нибудь девица переходила черту излишним кокетством, он сводил брови на переносице и становился особенно угрюмым. Как-то раз даже покинул зал в разгар ужина, а фрейлину, которая посмела положить руку ему на плечо, на следующее утро отправили в родовое имение к родителям. Я отлично понимала, что его гложет. Все эти девушки знатного и незнатного происхождения любили в нём прежде всего короля, а не мужчину. И он никому не верил. После Марии Дегур он никого не подпускал к себе и спал на своей широкой кровати один. Это я знала совершенно точно, и только это давало мне надежду и уверенность в завтрашнем дне. Каждое утро я молила Бога просветить его, чтобы он наконец догадался, что я была той единственной, которая любила его не за корону, а за сердце, за то, что одним майским вечером он вытащил из моей ноги иголку, обработал рану и принёс обувь. Если бы он только знал, что ради него я была готова разорвать помолвку с королём.