– Живи тут и обязательно рассказывай, как идут дела.

Джаспер был обучен грамоте. Отец сам учил его, и слуга почти всё освоил, писал правда с ошибками, но вполне разборчиво.

– Ну, а ты что? – обратилась я к щенку. Тот, хорошенько обглодав за мной косточки куропатки, довольно растянулся под столом. Глаза его были прикрыты, но уши двигались часто, отчего я сделала вывод, что он меня слышит. – Хочешь жить во дворце?

– Королева-мать будет в ужасе, но если он доставит Вам радость, то почему бы и нет. Пусть едет с нами.

На такое заявление я улыбнулась и ласково потрепала щенка по загривку. Когда-то у отца было много собак. Целый питомник. Он любил брать их на охоту, гоняясь по лесу за лисами или выдрами, однако сразу после смерти короля Леонарда всех продал. С началом войны ему стало не до охоты.

– Я назову тебя Форест, – торжественно объявила я, на что щенок гордо тявкнул. – Ласточек больше нет и, наверное, уже и не будет, но собака хоть немного скрасит моё одиночество, – мысленно подытожила я.

– Маленькая госпожа! – вновь обратился ко мне Джаспер, и я подарила своему детскому прозвищу прощальную улыбку. Пожалуй, если бы старый слуга отца называл меня, как и все «Ваше Величество», мне бы это не нравилось. – Разбирая утром вещи милорда, я нашёл вот это. Думаю, Вам лучше забрать его с собой.

И он протянул мне небольшой портрет в посеребрённой, овальной раме. Портрет действительно был небольшим, почти крохотным и легко умещался на ладони. На нём была изображена мама. Совсем молодая, лет девятнадцати-двадцати. Я никогда не видела этот портрет, но слышала о нём неоднократно. Отец заказал его через год после моего рождения. Лично для себя, поэтому никогда никому не показывал. Мамин официальный портрет висел в гостиной. Точнее, висел там до ограбления. Сейчас он был разорван в клочья, а дорогая рама украдена. На том портрете мама сидела в закрытом тёмно-синем платье, с высокой причёской, серьёзная и немного надменная. Здесь же её тёмные волосы струились по плечам чуть волнистыми прядями. На губах играла лёгкая улыбка. Я помнила её лицо до мельчайших подробностей, потому что ежедневно видела его в зеркале, но всё равно разглядывала каждую чёрточку. Вот коричневая родинка на правой щеке, вот прямой тонкий нос, красиво очерненные алые губы и яркие голубые глаза. Папа называл их небесно-апрельскими, как бы намекая, что такого оттенка бывает только небо и всего один месяц в году, а её волосы он всегда сравнивал с эбеном*, по крайней мере, до тех пор, пока мама не начала седеть. А седеть она начала рано, гораздо раньше, чем он, и весь последний год своей жизни провела в постели, убирая поредевшие волосы в слабо заплетённые косы.

– Ваша мать была очень красивой, – произнёс Лайонел, заглядывая мне через плечо. Тыльной стороной ладони я стёрла набежавшие на глаза слёзы. – И вы действительно очень похожи.

– Спасибо, – только и сумела произнести я, обращаясь сразу и к Джасперу, и к своему мужу.

Так я сидела ещё, наверное, целый час, водя пальцем по изображению матери, пока король не поторопил меня, а Джаспер не отправился на кухню собирать нам еду и воду в дорогу.

Прислушиваясь к его шаркающим шагам, я спрятала мамин портрет в карман плаща и напоследок прошлась по дому. Жилище отца стало тихим и безлюдным, а когда-то здесь было много народа. Из всех комнат звучали громкий смех и голоса. Ночевали правда в доме только Джаспер, Пэтти и Линдси. Две горничные, садовник, кучер и кухарка жили в своих домах неподалёку. По-видимому, Джаспер рассчитал их всех, когда отца убили, и остался один сторожить дом и колодец.