Марик вытащил ручку-самописку из пенала и принялся выводить слова. Писал он значительно хуже, чем разбирался в музыке, рука не поспевала за мыслью. Хотя учительница по чистописанию его хвалила и говорила, что у Марика очень хорошо развиты пальцы. Что же тут удивительного? Пианино. Если ты хочешь играть что-то действительно красивое, а не детские песенки про всяких журавликов и соловушек, то придётся тренировать руки. Марик в пять лет забастовал против песенок, которые разучивал с приходящей в дом учительницей музыки. Потом, когда они перешли на этюды и пьесы, пожалел – половина «взрослых» аккордов ему никак не давалась. Но упорно сидел за инструментом, пока пальцы не растянулись в достаточной степени.

Впрочем, хвастаться тут было особо нечем. В их классе каждый мог рассказать подобную историю. Толик вон на скрипке играл произведения для пятого класса. А у Рудика получался даже «Венгерский танец» Брамса, который Марика просто завораживал звучанием, но Марик пока не мог сыграть его так, чтобы самому понравилось.

Однако музыкальное сочинение у ребят, похоже, шло туго. Марик видел, что далеко не все узнали сказку Прокофьева, и теперь сидели с озадаченными лицами. Кто-то грыз кончик пера, кто-то ковырял ногтем царапину в парте, кто-то пытался заглянуть в тетрадку соседа. Не хватало фантазии, а может, литературных талантов. Сычиха раздражённо ходила между рядами и призывала внимательно слушать произведение и думать. О чём тут думать? Как можно догадаться, что хотел сказать автор? Марик толкнул Рудика локтем, привлекая внимание, и слегка подвинул к нему свою тетрадь.

– «Петя и Волк», – шепнул он другу на ухо.

Но Рудик сказку Прокофьева не знал, содержание её на конверте пластинки не читал. И всё равно не мог ничего сообразить. Марик придвинул свою тетрадь ещё ближе, мол, списывай. И в ту же минуту услышал громкий окрик Сычихи.

– Агдавлетов! Да что же такое! Ведёшь себя сегодня безобразно! Разговариваешь, вертишься. Ты бы лучше своей тетрадью был занят.

– Я уже всё написал, – отчеканил Марик.

Ему не нравилось, когда на него кричат. Дома на Марика не кричал никто и никогда. Мама иногда повышала голос, но не лично на него, а вообще. Но её «концерты», как выражалась бабушка, Марик давно воспринимал с некоей долей снисхождения. Дедушка и бабушка не кричали никогда.

– Неужели? Дети, посмотрите, у нас появился новый Пушкин. А может быть, Юлий Цезарь? За пятнадцать минут он успел и послушать произведение, и понять его, и сочинение написать. Во втором классе! Может быть, тебя перевести из музыкальной школы в литературную?

– Нет, я хочу быть музыкантом, – снова отчеканил Марик, протягивая тетрадь, чтобы продемонстрировать – он действительно уже всё написал.

Сычиха взяла тетрадь, поднесла к глазам. Кажется, она была неприятно удивлена.

– А почему у тебя такой странный почерк? Чем ты пишешь? – она перевела взгляд на парту. – Это что? Вечное перо? Кто тебе разрешил принести его в школу?

– Мне его дедушка подарил.

– Это не ответ. Что за манера быть лучше других, Агдавлетов? Мы очень рады, что у твоего дедушки есть возможность делать такие дорогие подарки школьнику. Но ты не подумал, что хвастаться перед товарищами нехорошо?

– Я не…

– Не смей меня перебивать! Ты школьник, октябрёнок. Точно такой же, как твои товарищи. Изволь соблюдать правила. «Петя и Волк», надо же! Подсмотрел, из какого конверта я доставала пластинку?

– Нет, я знал…

– Ты всё знаешь, Агдавлетов. Садись, достаточно. А это, – Сычиха взяла с его парты самописку, – я забираю. Отдам твоим родителям.