— Может, и больше, — кивнула старуха. — А всё равно шить надо у неё.

— Чего это? — буркнул Льет. — Мне деньги не лишние.

— А того! — старуха хлопнула ладонью по деревянному подлокотнику. Хлопок вышел со стуком — все её пальцы, включая большой и указательный, были унизаны кольцами. Непохоже, что золотыми или серебряными, а какими, рассмотреть не удалось. — Тут не в деньгах дело, а в престиже. Чтоб все знали: Эмкино платье сшито у королевской портнихи!

Не портнихи, а модистки, мысленно возмутилась я, ёжась под леденящим ветром. Портнихи просто шьют, а модистки придумывают и украшают. И только в следующий миг сообразила: «Эмкино платье»? Может, я ослышалась?..

— Но мне это нравится, матушка Гиннаш! — надулась Агда. — Другое не хочу!

— Молчи, Эмка, — одёрнул её отец. — Матушка дело говорит.

И столько уважения прозвучало в этом «матушка», что я своим кошачьим ушам не поверила: чтобы самодовольный кавалер чтил кого-то, кроме себя, да не просто кого-то, а дазку, похожую на ведьму из страшных сказок!..

Когда ланны пришли в Ригонию, вслед за ними пришли дазы, как шакалы приходят за волками. Ланнов прогнали, а дазы живут себе не тужат. Торгуют, воруют, практикуют тёмную волшбу. Раньше дазов даже в города не пускали, они селились в слободках за воротами. А правили у них женщины-шаманки — когда через вожаков-мужчин, а когда и напрямую.

И это единственное, что мне в дазах нравилось.

При королеве Клотильде Ригония расцвела — сколько мудрых законов было принято, сколько нужных реформ проведено! Магию стихий поставили на службу стране. Ни один король столько не сделал. Молодой Альрик прославился пока лишь тем, что принял силу дождя, чтобы не угасла вместе с родом Регенскур, присовокупив её к собственной силе. И неизвестно, хорошо это или плохо. Говорят, таких морозов, как нынче, не бывало уже полвека. Вдруг одно с другим связано?

А я, между прочим, сейчас превращусь в ледяную кошку…

Но от следующих слов загадочной матушки Гиннаш меня кинуло в жар.

— Нравится, так и славно, — старуха улыбнулась. — Фасон зарисуй, Кольдихе покажешь, она такое же сделает.

— Но я не запомнила! Там сложно…

— Тю! Пойдёшь завтра на примерку, всё рассмотришь как следует, пощупаешь, а потом скажешь, что тебе разонравилось. А ты, — обратилась старуха к Льету, — дашь им сотню за труды, пусть радуются. С таким женихом негоже у всякой деревенщины свадебный убор шить…

Я чуть с карниза не свалилась от возмущения. У деревенщины?! Да у нас баронессы платья заказывали! Два раза. И маркиза один раз… чуть не заказала.

— С таким женихом разориться недолго, — насупился Льет.

— Это верно, — согласилась старуха. — Мог бы раскошелиться на платьице-то, сделать невесте подарок. Хоть бы в гости пригласил, приличия ради. Ты ж ему весточку послал?

— А как же! Загодя, — кавалер фыркнул. — Едем, мол. Везём будущую супружницу вашу к Свену и Свяне за благословением… Эмка, ты чего?

Барышня, как бы её ни звали на самом деле, села столбиком и слушала их разговор, бледнее снега за окном, а потом вдруг заревела в полный голос. Коробочка-игрушка отозвалась поросячьим визгом.

За этим переполохом было не слышно, что говорят кавалер (если он кавалер, конечно) и таинственная матушка. Вернее, не говорят, а кричат. Когда старуха несильно шлёпнула барышню по щеке и та умолкла от неожиданности, голос Льета прогремел, как пушечный залп:

— Не реви, дура! Всё к лучшему!

Барышня всхлипнула:

— Куда же к лучшему? Он меня больше не любит!

— С чего ты взяла?

— Любил бы, не отдал этому…

Она опять заплакала. Коробочка, как видно, откликалась только на её голос, и сейчас разразилась громким кудахтаньем.