– Теперь мое, мелкий крысёныш! – осклабился полицейский, засовывая флакон в карман своей формы. Я стиснула зубы, чтобы не заорать матом и не разреветься одновременно... Как же сложно быть и мужчиной, и женщиной в один и тот же момент! В итоге сошлась на золотой середине: плюнула наглому бобби в лицо; плевок вышел скудным и угодил всего лишь на рукав его формы, однако рассерженный бобби зашвырнул меня в возок знатно. Так что я врезалась в стену и стекла по ней, словно тот же плевок, с трудом протолкнув воздух наружу. Он как будто залип в моих ушибленных лёгких…

– Ты у меня еще попляшешь, сопляк, – пообещал этот гад, хлопая дверью.

У меня сжалось сердце: что теперь делать? Хелен знать не знает, где я, а я знать не знаю, как вернуть свой флакон. Слезы рекой побежали из глаз... И я напрасно пыталась сдержаться, не портить имидж мальчишке, в теле которого пребывала.

Вскоре в возок сунули еще нескольких человек: двух уличных шалопаев, таких же как я, и пятерых круглолицых китайцев неопределенного возраста. Не густо, однако. Где же сама хозяйка притона? Где богатые господа, размахивающие руками над головой? Так сказать, обошлись малой кровью. Взяли тех, кто не смог откупиться...

Только бы этот верзила-констебль не потерял мой флакон с превращайкой!

Только бы не выпил его ненароком...

Что тогда будет? Я так и останусь тринадцатилетним мальчишкой, выживающим на лондонских улицах?!

Не хочу. Только не это!

Под эти безрадостные мысли меня и втолкнули в полутемную камеру и захлопнули дверь.

Следы недавно просохших слез все еще были заметны на моем грязном лице, и мой личный недруг состроил насмешливую гримасу, потирая кулаками свои якобы заплаканные глаза.

– Я маменькин сынок и ною словно девчонка! – произнес он плаксиво и до жути насмешливо.

Ну я тебе покажу, подумалось мне со злостью, ну ты еще попляшешь, верзила!

Правда, последующие четыре часа, которые я провела на тонком соломенном тюфяке, заменяющем в камере матрас, несколько охладили мой пыл... Однако ровно до того точно момента, как все тот же констебль не появился передо мной, демонстративно похлопывая себя по карману.

– Ну, приятель, – ухмыльнулся он во весь рот, – не хочешь рассказать, что это за штука такая. – Мой флакон оказался в его жирных пальцах с откупоренной крышечкой.

– Это лекарство, – ответила я дрогнувшим голосом, и негодяй это сразу подметил. – Хозяйка послала к аптекарю за сердечными каплями.

– К аптекарю, да за сердечными каплями? Как любопытно, – он поднес флакончик к своему носу. – И вместо аптеки ты забрел в опиумный притон. – И в тот же момент заорал мне в лицо: – Не держи меня за идиота, пацан. Что в этом флаконе? Новая опиумная настойка? У твоей хозяйки расшалились нервишки? Признавайся, если не хочешь гнить в этой камере веки вечные.

– Это лекарство! Клянусь, – уверила его я. – Сердечные капли.

Констебль, смерив меня злобным взглядом, вдруг опрокинул в себя половину флакона.

Я заорала истошно, как раненое животное, – у меня потемнело в глазах.

– Перкинс, – окликнули вдруг верзилу от двери, – что у вас происходит? За мальчишкой явился хозяин, надеюсь, ты не позволял себе лишнего.

– Никак нет, сэр, – откликнулся тот, пряча флакон в карман своей формы и вытягиваясь во фрунт.

Камеру отперли, и я вышла наружу на ватных ногах. Те едва держали меня… А при виде высокой фигуры Харрингтона, я так и вовсе едва не повалилась на пол от облегчения.

– За что его задержали? – осведомился он грозным тоном, обращаясь к констеблю Перкинсу, моему личному неприятелю.