Да и неглубоко мазнула. Больше ногтю досталось, так что маникюру пипец.

― Конечно, можешь. Ты же охренеть какая самостоятельная, ― зубами разрывая упаковку, старательно налепляют на меня обеззараживающую липучку. Знаете, которая с зелёночной пропиткой? Я думала, такие уже и не выпускают.

Наблюдаю за процессом с помесью неопределённости. В голове свербит коварный вопрос, обоняние шалит от его запаха, да и близкое присутствие Шмелёва слишком сильно шарахает по самообладанию.

― Ну и как, до свадьбы заживёт? ― интересуюсь зачем-то.

Стараюсь звучать как можно равнодушнее, а на деле голос сбоит, срываясь не на те ноты.

― Если она не назначена на завтра, определённо.

― Круто. Но теперь ты будешь есть карбонару с кровью.

― Уверен, я справлюсь. Однако ты не ответила.

Блин. Я надеялась, жертвоприношение богу неуклюжести дало понять, что тему не стоит продолжать.

― А ты с какой целью интересуешься? У меня даже мать ещё ни разу об этом не спрашивала.

― Ну а я спросил.

Спросил. Так невозмутимо, будто о чём-то совершенно невинном поинтересовался. У меня же уши начинают гореть. Не столько от стыда, сколько от...

Да-да, неловкости. Всё той же самой неловкости, чтоб её. Когда дело касается Дани, эта маленькая мерзкая зараза так и преследует меня по пятам.

Столько, сколько я себя помню.

― А если не отвечу? К гинекологу отведёшь за ручку?

― Ты чего иголки сразу выпускаешь, колючка? Я не собираюсь тебя жучить или затирать про мораль. Просто хочу знать.

― Зачем?

― Чтоб знать! Что непонятного?

― Да всё непонятно, если честно, ― бурчу, отстраняя переключаясь обратно на обед/ужин.

Масло в сковородке уже не то, что нагрелось ― сгорело. Его там и так было немного. Да и макароны почти в кашу превратились.

Плечом заставляю Даню отодвинуться, чтобы он не мешал прыгать с обжигающей кастрюлей и сливать воду. Потом принимаюсь за многострадальную грудинку. Дорезаю и бросаю всё обжариваться.

Даже когда вроде как всё сделано, не оборачиваюсь. Нахожу любое занятие, вплоть до преставления посуды на сушилке, лишь бы избегать его взгляда.

Он тоже это понимает, а потому на кухне снова воцаряется тишина. Только вот и теперь Даня не уходит. Домучивает себе спокойненько брошенный на столе сырок.

Он молчит, я молчу. Снова. Аааа...

Хоть сколько-то разбавляет напряжение заскучавший доберман. Залетает к нам метеором, снося всё и вся. Такое чудо если на скорости врежется ― сотрясение обеспечит.

Кормлю его. Заливаю сметану, собираю мусор, вытираю поверхности, но всё на сплошной механике. Тело одеревеневшее, мышцы каменные.

Невозможно расслабиться, когда буквально за каждым твоим движением неотрывно следят.

― Может, хватит? Чего таращишься? ― не выдерживаю.

― Так я всё ещё жду. Ответь и уйду.

Резиновая лопатка, перепачканная соусом, раздражённо летит в мойку.

― Да зачем тебе это?! ― на пятках оборачиваюсь к нему.

Сидит. На барную столешницу запрыгнул и сидит.

― А в чём проблема? Это такой секрет? Мы вроде все здесь взрослые. Ты сама не устаёшь об этом напоминать.

― И это значит, что нужно лезть мне в трусы, выпытывая подробности?

― А я никуда не лезу, как можешь заметить.

― Да вот именно! ― в сердцах вырывается из меня.

Мохнатая бровь озадачено взлетает на лоб.

― Прошу прощения?

Нет. Это я прошу прощения. У своего здравого смысла. Я что, правда это ляпнула???

― Прощаю, ― заметно тушуюсь. ― Но отвечать не стану.

― Почему?

― Да потому, что!

― То есть, я это только на практике могу узнать? ― моя челюсть улетает куда-то, падая со звоном. Вызывая у Шмелёва лишь смешок. ― Брось, малявка. Будто ты не для этого провоцируешь меня, систематически заставляя чувствовать себя конченым извращенцем. Поздравляю, допровоцировала.