― Ладно, ― поднимаюсь на ноги, подзывая добермана. ― Пошли на выгул, крушила. Приду, всё уберу. И обед приготовлю.

Целенаправленно рушу момент, понимая, что такими темпами недолго опять поплыть куда-нибудь не туда. Или что хуже, снова полезть целоваться...

― Я схожу, ― Даня тоже подрывается, работая на опережение и перехватывая с тумбы поводок. ― Мне всё равно за сигаретами надо сходить.

― Купи тогда ещё сметаны. Карбонару по-быстрому сделаю. Там в холодильнике грудинка вроде валялась.

― Ок. Ещё что-то?

― Хлеба. Белого.

― Понял.

Сухой бытовой разговор и слишком уж поспешный уход Шмелёва окончательно всё запутывает. Что, блин, у него на уме? Если он сам этого не знает, так как тогда я должна чувствовать себя!?

Чёрти что. И сбоку бантик.

Долго стою, прожигая своё отражение в зеркальной вставке двери, но ментально себя отпинав за слабохарактерность, принимаюсь за уборку. Всё сложила, рюкзак повесила повыше, полы подтёрла от кетчупа и пошла на кухню, к плите.

Так забавно. Раньше меня ужасно удивляла мамина бесконечная суетливость. Там помыть, это погладить, детям ужин приготовить, постирать новую партию грязного белья, снова помыть, снова пропылесосить, на работу не забыть сходить...

Бесконечный замкнутый круг.

И я вот всё наблюдала за ней, да не могла понять: женщина, куда ж ты так гонишь лошадей? Если посуда не помоется сегодня, она ведь вряд ли обидится и убежит к другой, более чистоплотной хозяйке, верно? И зачем тогда в мыле носиться?

Наблюдала, наблюдала и сама не заметила, как стала такой же... Это и есть взросление, да? Если оно самое, то не. Нифига. Мне оно не очень нравится.

Кстати, мама. Надо ей позвонить.

Набираю и, наверное, следующие полчаса треплюсь с ней, начисто забыв о том, что поставила кипятиться воду под макароны.

Как обычно бывает: перескоки тем сматываются в такой хитроумный клубок болтовни "ни о чём и обо всём", что одним коротким: "Дела отлично, жизнь прекрасна" никогда не отделаешься. Особенно если родительница любит потрещать, а ты успеваешь соскучиться по этой её особенности.

Так и висим на проводе, лялякая, но к тому моменту, как Шмелёв возвращается, как раз сворачиваем лавочку бабского трёпа и обмусоливания всех соседей.

Слышу, как шебуршатся в ванной, моя лапы, после чего рядом со мной, одарив концентрированным табачным запашком, ставят хлеб и сметану.

Как заказывала.

Коротко благодарю, не прерывая резку грудинки, но спиной безошибочно улавливаю, что Даня никуда не ушёл. Лезет в холодильник, чем-то шуршит. Затем скрипит стол, как если бы на него облокотились и... ничего.

Гробовая тишина, если не считать шкворчащего на сковородке масла и булькающих утопленных "бантиков".

Напряжение, воцарившееся на душной от работающих конфорок кухне осязаемо каждой клеточкой, как и сверление моего затылка с забранными наверх торчащими огрызками не так давно отстриженного каре.

Поэтому когда он, наконец, подаёт голос, испытываю почти физическое облечение.

― Сань, можно вопрос?

― Можно. Чего нельзя-то.

Что угодно, лишь бы не эта тупая и выматывающая подвешенность.

― Ты девственница?

8. Глава восьмая. На кухне

POV ГОРОШЕК

Нож соскакивает с толстой свиной шкурки и проезжается по большому пальцу. Вскрикиваю, зализывая ранку, с которой на доску плюхнулось несколько алых капель.

Даня оживает, исчезая ненадолго в ванной и возвращаясь с пластырем. С целой упаковкой пластырей.

― Дай, ― наглым образом вытаскивают мой палец из моего же рта, суя его под воду.

― Ммм... ― мычу растерянно. ― Я как бы и сама могу. Не по локоть же отфигачила.