Этот шепот и треск мешает думать. А ему надо сосредоточиться. Коптер нагружен слитками тех, кому предстоит операция в ближайшее время. Он везет слитки на проверку, с тех, которые окажутся достойными, сведут печати. Ему надо вспомнить всех детей, вспомнить до мелочей. А это не так уж и просто даже с его измененной головой. Воспоминания даются медленно, они тянутся, как липкий сироп, рисуют иероглиф на тарелке: пещера и ремесло вместе дают пустоту и еще десяток значений-спутников. Смыслы наслаиваются, склеиваются.

Он знает, почему трава пощадила иероглифику или ему кажется, что он знает. Иероглифы похожи на спутанный комок травы. А она не уничтожает себе подобных. Здесь, в Замке, нетронутых детей они пытаются учить буквам, но даже без прямого вмешательства травы смысл угасает, однозначный знак им понять трудно, после операции почти никто не помнит, как различать и понимать буквенное письмо, остается многозначный иероглиф. И каждый понимает его по-своему, – горько усмехается Геннассия. – Кто сколько смыслов сумеет ухватить и вынести из банка памяти.

И вот он опять отвлекся. Виной тому океан травы, что растекся внизу. Генассия вытягивает шею, смотрит вниз. Бирюзовые на солнце стебли, как руки, тянутся вверх, пытаясь схватить коптер. Другие извиваются, пытаясь загнать тень от коптера в котел. И так Генассия понимает, что трава не сильна в различении объектов и их проекций.

«Ей бы только жрать», – с отвращением думает он.

Это дикая трава – она сильная и гибкая. Интересно, защитит ли его Изменение, если он упадет вниз, в самую гущу?

– Эй! – кричит он пилотам. – Заткнитесь!

Соображает, что должен был нажать кнопку и сказать в микрофон. Но кнопка, зараза, запала и не работает.

Ему надо вспомнить. Он делает усилие. Шрам-опояска начинает пульсировать. Лоб наливается болью. Воспоминания извлекаются и распаковываются.

Он думает о слитке Ай. Слиток его дочери идеален. Если бы она была усердна в учебе, он бы не волновался по поводу операции. Но Ай ленива и беспечна. Единственное, что у нее получается неплохо – помогать в Больничном крыле.

Снова мошкара копошится в ухе. Треск и далекая болтовня. Генассия нетерпеливо стучит по амбушюру. Треск тускнеет, становится переносимым.

Слитки – золото Созданий сплавленное с человеческой кровью, запечатанные особой печатью, благодаря которой их нельзя разрушить. Кровавые ритуалы профессору не по душе. Это так похоже на древнюю темную магию. На дремучее невежество, а он так его ненавидит. Генассия презрительно кривит лицо и привычно, в задумчивости, потирает шрам-опояску. Рука наталкивается на ремень наушников.

Он снова заставляет себя направлено вспоминать, а не разбредаться праздными мыслями. У него большие надежды на мальчишку – учится хорошо, все данные есть, слиток наследный высочайшего качества. Он думает о Принце, и улыбка всплывает на его лице. Имя-то у парня говорящее! Замок даст Башне принцепса.

***

Коптер выпускает его на верхней площадке Башни, Генассия выбегает из-под винтов и ныряет в люк, на лестницу, тоже по иронии, винтовую. Коптер тут же взмывает ввысь, как ужаленный. Он не может оставаться на Башне.

В руке у Генассии контейнер со слитками, каждый надежно закреплен в своем гнезде. Печати – как лица. Слиток Ай он несет в сумке под мышкой. Сумка незаметна под мантией.

Генассия в профессорской мантии, это не очень удобно. Особенно, когда он выпрыгивал из коптера, чуть не зацепился краем. Да и ветер, дурак, раздувает полы. Норовит накрыть голову подолом, как капюшоном. Но в башню нужно являться в рабочей одежде, при статусе и регалиях.