– Как он? В смысле, я знаю, что он крутой проф. И много сделал операций. И мне сделает. И все будет ок. Он сейчас в порядке?

И все-таки Принц боится… Хотя ведь его многократно проверяли. Слиток у него один из лучших. И он первый ученик. А значить, его связь со слитком крепкая и надежная, а это половина успеха операции.

– В порядке ли мой отец? – переспрашивает Ай. – То есть, не пьет ли он? Не дрожат ли у него руки?

– Что-то вроде…

– Ну, он трезвенник, каких поискать. И поверь, он умеет держать себя в руках.

– А, тогда хорошо, – он мнется, хочет еще что-то сказать, но так и не говорит. – Ну, я пошел.

– Как зовут тебя? – вдруг решает она крикнуть ему вслед.

А то все Принц, да Принц…

– Принс. Или Принц из-за здешнего произношения. Не знала? В честь какого-то древнего певца. Слепого, кажется.

– Это Гомер был слепым. А еще нелепым, с дурацкой прической заборчиком!

– Это другой Гомер. Сим-п-сон.

– Точно! Все перепуталось. Он каким-то телепроповедником был.

– Да, вроде.

И все-таки он настоящий Принц, черт его дери!

– Ты из долины, а я из парка, – зачем-то говорит она.

– Знаю. В парках трава повсюду, она действует на мозги, даже если не заражает. Связь со слитком слабая, и ветер в голове шумит, будто лес.

– Откуда знаешь?

– На лекции говорили.

– А ты все лекции помнишь? – Ай подбавляет безразличия в голосе, и думает, что хорошо справляется, но вопреки желанию, в вопросе сквозить жадная зависть.

– Не все. Но большинство помню.

– Помоги с домашкой, – вдруг вырывается у нее.

Принц удивлен. Наверное, его никто никогда о таком не просил. Он растерян:

– Хорошо, – осторожно, отвечает он, будто пробует ногой воду, не холодная ли, не горячая.

Он хочет еще что-то спросить, но внезапно передумывает, делает знак ладонью:

– Ну, пока.

– Сайонара! – отвечает она ему дурацким школьным прощанием, и сама не узнает себя.

Принц хмыкает и сворачивает за угол.

Вотч нежно завывает в ухо: «Purple rain, purple rain…», – старая концертная запись, где слышны голоса и визг публики, наполняет пространство мрачного коридора качающим драйвом.

Но даже Принцу не удастся остаться красавчиком после операции. Будет пускать слюни и учиться держать ложку. Она готова придумать ему тысячу казней, лишь бы заглушить непонятное чувство, которое вдруг разрастается так, что трудно становится дышать.

И Ай разжигает в памяти самые отвратительные воспоминания об ахо в больничном крыле и подбрасывает дровишек бесконечными образами Принца: вот его разлетающиеся волосы, вот его плутовская улыбка, поворот головы. Пусть сгорит и исчезнет.

А за несколько коридоров от нее, Принц яростно топает ногами, пытаясь сбить пламя, которое вдруг взвилось от кроссовок. Он осматривает пол, наверняка, наступил на бомбочку-горючку, подброшенную хулиганом. Но ни рваных ошметок, ни горького дыма от смеси, только воняет плавленой резиной подошв.

***

Это была трава, океан травы. Ее шевелящиеся голубоватые руки. Они качались, тянулись. Обвивали ноги, обнимали плечи.

Генассия просыпается, хватая ртом гнилой воздух. В его каморке-спальне нет окон, но к утру дождевая сырость просачивается сквозь стены, воздух тяжелеет, нависает над лицом вонючим пологом. Генассия машет руками, разгоняя застоявшийся воздух. Плохой сон. Противный. Во рту тот же гнилой привкус. Он сглатывает. Живот вздрагивает, подбирается. И тошнота подкатывает к горлу.

Он умывается. Вода течет мутными потоками меж пальцев – профессор смывает с лица сон. Он и не помнит, чтобы после изменения, ему снились приятные сны. Потому он взял за правило, после ужасных видений умываться мылом, и не каким-нибудь душистым, цветочным, а грубым, коричневым на маслах и едкой щелочи. Кожа чешется, сухая маска морщин стягивает лицо к вискам. Генассия самозабвенно трет и трет лицо жестким полотенцем, не забывая массировать шрам в верхней части лба – здесь больнее всего. Шрам – источник его злых видений.