– И?

Кажется, мама задумалась. Молча, расчесывала мои волосы, длинные, ниже пояса.

– Было больно, – призналась она, собравшись с духом. – Взрослый, рассерженный мужчина может натворить много бед. Жаль, но моей магии не хватило, чтобы он бросил пить.

Мама сняла несколько волосков с деревянного гребня, расправила на ладони, подула на них. Волоски исчезли.

– Вот, теперь волосы станут гуще и шелковистее. Разве не чудесно? Когда ты дитя, магия неуправляема, она вырывается из тебя всполохами, разлетается искрами от огня, что разгорается в тебе. Учеба призвана направить силу, сделать ее грозной, но безопасной для окружающих. Другое дело, что детей меняют. Пытаются перенести магию отсюда – она положила руку на солнечное сплетение, – сюда, – Сакура постучала по лбу. – Подчинение разуму – благое дело. Но не всем оно подходит. И не всякая магия готова подчиняться. Иногда она как стихия, как поток, который несет тебя, а ты щепка. И вдруг, представь, щепка начинает думать. Начинает воображать, что ее знаний и самоконтроля достаточно, чтобы управлять горной рекой. Смешно!

И я вспомнила тянущуюся вверх, к звездам, голову отца. Мне всегда казалось, что отец, профессор Генассия, выглядит таким благородным именно потому, что изменен, ведь форма черепа всем, даже непосвященным, указывает на его силу.

– Измененные теряют возможность творить магию на каждый день. Они бесполезны в быту. Не разожгут огонь щелчком пальцев. Не подуют на опавшую листву в саду, чтобы она собралась в аккуратные кучки. Они всего этого не могут.

В ночной рубашке я забралась в постель, глаза слипались.

– А что они могут?

Я уже почти спала и не была уверена, что правильно расслышала и поняла слова матери.

– Они могут причинять зло и править миром, – сказала мама и, стоило ей перевести взгляд печальных, чуть прищуренных глаз, на лампу, как фитилек за стеклом сам собой потух, а спальню наполнил мягкий серебристый свет, который исходил от самой Сакуры.

***

Мне не досталось маминой магии. Когда я пробовала погасить лампу со свечой внутри и щелкала пальцами, то в лучшем случае ничего не происходило, но частенько я сбивала стеклянный колпак, бывало, что обжигалась о свечку. Всегда легче было задуть огонь, чем щелкать на него, от щелчков только пальцы болели, а пламя даже не колыхалось, даже не раздумывало, гаснуть ему или нет.

– Ты ведь сама говорила, что для детей магия – это как дыхание. Легко, без усилий, – с обидой выговаривала я маме.

– Ты другая. Но это не значит, что в тебе нет магии. Она есть. Она есть во всех детях.

– Но у меня не получается!

– Значит, ты делаешь что-то не то. Не то, что тебе предназначено.

Мне слышались в ее словах печаль и горечь. И хотелось заглушить в себе это знание, поэтому я кричала:

– Не хочу быть как отец! Не хочу! Хочу как ты! Мама, пожалуйста!

– Но что я могу? – разводила руками Сакура. – Сила распорядилась иначе, – и фитиль в лампе начинал подмигивать и искрить.

***

Гости в мамином доме всегда что-нибудь разбивали или ломали. Посуду били чаще всего. Чайные чашки кидали под ноги в гневе и топтали в порыве отчаяния. Растоптанные в пудру черепки, Сакура собирала тоже, чтобы смешать их с клеем, добавить к другим, которым повезло больше, а гнева и отчаяния досталось меньше.

Она собирала в лесу клейкий сок растений, готовила из него замазку. Не по старинным традициям, которые бытовали когда-то, а по своим собственным рецептам. В крошечном тигле вскипало пузырями золото, рядом в котелке бурчал клей.

Огонь разжигала особый, красный. Не оранжевый или желтый, с синей сердцевиной, а красный, как кровь, казалось, в нем тлели рубины.