Читер честно пытается вспомнить хоть что-нибудь из детства. Ну, вот лазил ли он по деревьям? Где могли быть эти деревья? Запрещал ли кто-нибудь ему лазить? Стояли ли под теми деревьями грозные таблички? Наказывали ли его за непослушание? Кто наказывал?

Читер не знает ответа ни на один вопрос.

Но откуда-то же взялся он, Читер? Люди рождаются. Значит, и он родился. А каким путем? Из живота женщины или из искусственной матки? Это было оплодотворение по старинке или, как полагается, в стерильной чистоте кабинета и руки врача были в перчатках? Воспитывали его в семье, родной или приемной, или в интернате?

Такое ощущение, что он возник сразу вместе с каналом и «головами»-подписчиками, с игрой в доставку, и возникает каждый день, есть только "здесь и сейчас".

И, как всегда, записывая мемориз, Читер ловит себя на этом. На том, что думать становится трудно. Очень трудно задавать себе вопросы, и натыкаться на пустоту, на отсутствие ответов. И хочется бросить это дело. Обычно Читер так и поступает – бросает. Его хватает на один мемориз. Но сейчас Читер делает над собой усилие и записывает дальше.

Вот он, вывих памяти. Ты можешь все знать о стране, где ты живешь, ты помнишь свой адрес, и дату сегодняшнюю. Но каждый прошлый день становится все бледнее и бледнее, пока не исчезает. У Читера есть хотя бы иллюзия памяти – его стримы. Не потому ли так много стримеров развелось? И ему кажется, что он помнит то и это, и то, что было много дней назад. Но иногда он смотрит на свои старые стримы вытаращенными глазами, когда это было? Редко пересматривает, может, чтобы не наткнуться на вот такое ощущение. Темы кажутся неинтересными, ненужными. По-хорошему, надо бы удалять и не платить за лишнее место, но Читер отчего-то не удаляет.

Пока двигаться дальше в теме он не может. Но мемориз записаны и надежно сохранены. Через какое-то время он снова вернется к ним. Пересмотрит, что-то добавит. Только так и можно идти вперед, мелкими шажками. А если вдруг он потеряет интерес, не сможет ничего добавить. Ну, значит и тема мелкая. Но Читер знает, не мелкая, а очень даже обширная, вот потому и трудно к ней подступиться.

Он устал. Только сейчас он чувствует, как устал. В голове гул. В глазах плавает песок. Он смаргивает, песок наплывает снова.

***

На деревянном настиле, что опоясывает дом, валяется пластиковый цветочный горшок.

Потом Читер будет вспоминать, восстанавливая каждое действие, кадр за кадром, как потянулся к горшку лениво. Пальцем, как крючком зацепил, палец ушел в сырую землю, подтащил к себе. И тут же с испугом, рефлекторно отбросил. Горшок покатился по настилу, теряя землю, россыпью, комками. А что там? Что? Откуда страх? Ничего там нет.

Он подошел к откатившемуся горшку. Когда-то в нем что-то росло. Но теперь он пуст. Читеру показалось. Мелькнул острый голубоватый край и скрылся в земле. Вот, что показалось Читеру. Иначе как песком в глазах и не объяснишь.

Чтобы кто-то растил траву в цветочном горшке себе на потеху? Ерунда. Пустяк. Уже в глазах все плывет. И тени обступают. И лучше уходить. Он осмотрел палец. Крошечный порез, даже не до крови. Чего так перепугался? Сердце стучит. Подмышки вспотели. Не веришь в траву, а как порезался какой-то ерундой из цветочного горшка, так зассал?

– В ребенке сосредоточие магии, ее центр, – говорила Сакура, расчесывая мои волосы перед сном. – Помню, я колдовала с детства и даже не задумывалась о том, что колдую.

– А что ты делала?

– Разбивала бутылки взглядом. Мой отец был алкоголиком и каждый раз заявлялся домой с парой бутылок вина. Я пряталась за дверью, подглядывала в щелку, и бах, бах – бутылки взрывались у него в руках. Пойло выливалось на пол. Он ругался и кричал. Думал, что виной тому брожение, непрочные пробки. Плутовство лавочника, наконец. Он подозревал всех. Меня заподозрил в последнюю очередь.