О чем я то бишь? Да о том же самом,
о самом том же, ни о чем ином!
По пятьдесят, а лучше по сто граммов.
Потом закурим. А потом споем:
«Не уходи, побудь со мной, мой ангел!
Не умирай, замри, повремени,
романсом Фета, приблатненным танго —
о, чем угодно! – только помани,
какой угодно глупостью…» Приходит
довольно-таки скучная пора.
Вновь языку блудливому в угоду
раб покидает Отчий вертоград,
ну, в смысле – разум ленится и трусит,
юлит, грубит, не хочет отвечать.
Вода меж тем течет по старым руслам,
крапива жжется, и часы стучат.
И только голос слабый и беспечный,
почти не слышный, жалкий и смешной,
лишь полупьяный голос человечий
еще звучит и говорит со мной!..
Век шествует путем своим дурацким.
Не взрыв, не всхлип – хихиканье в конце.
А мусикийский гром и смех аркадский
не внятны нам, забывшим об Отце.
Но, впрочем, хватит умничать. О сроках
ни сном, ни духом не дано нам знать.
Рецензия у Левушки в «Итогах» —
вот все, на что мы вправе уповать.
Дашевский Гриша, приходи в субботу,
так просто – позлословить, подурить,
подухариться Бахусу в угоду.
Хотя в такую мерзкую погоду
тебе, наверно, трудно выходить.
1998
* * *
О высоком и прекрасном
сердце плакало в ночи,
о насущном и пустяшном,
о всамделишном и зряшном…
Сердце-сердце, помолчи!
Сердце-сердце, что такое?
Эк тебя разобрало!
Муза-шмуза, все пустое.
Глянь-ка в форточку – какое
там столетье подошло!
Не такое время нынче,
чтобы нянчиться с тобой!..
Что же ты, сердечко, хнычешь
и, как тать в ночи, химичишь
над бумажной мишурой?
Что ты ноешь, что ты воешь,
что ты каркаешь в ночи,
что канючишь, ретивое,
с бестолковой головою
пакт мечтая заключить!
Что ж ты клянчишь, попрошайка!
Мы не местные с тобой,
и, признайся без утайки,
устарели наши байки
в тихой келье гробовой
о высоком и прекрасном,
Шиллер-шмиллер, ветхий Дант…
Твои хлопоты напрасны,
твои происки опасны,
мракобес и обскурант!
В общем, хрен те, а не грант!
1998
Романс
Были когда-то и мы… ну ведь были?!
Были, еще бы не быть!
Ух, как мы пили и, ах, как любили,
Ой, как слагали навзрыд!
О, как мы тайной музыке внимали,
как презирали мы, о!
И докатились мы мало-помалу,
не осознав ничего.
Логоцентризму и фаллоцентризму
(дикие хоть имена)
отдали мы драгоценные жизни.
Вот тебе, милый, и на!
Вот тебе, бабушка, и наступает
Юрьев денек роковой!
К новому барину бодро шагает
справный мужик крепостной.
Только Ненила-дурында завыла,
Фирс позабытый скулит,
ветхой музыки едритская сила
над пепелищем гудит,
И не угнаться усталой трусцою,
да и желания нет.
Опохмелившись с холодной зарею,
смотрим в окошко на свет.
Сколь удивителен свет этот белый,
он обошелся без нас…
Ах, как мы были, и сплыли, и спели —
сами не верим подчас.
Что ж, до свидания, друг мой далекий,
ангел мой бедный, прощай!
В утро туманное, в путь одинокий
старых гнедых запрягай.
1998
Умничанье
Ты спрашиваешь: «Что есть красота?»
Я отвечаю: «Эти вот места!»
М. Кукин, К. Гадаев
Объекта эстетические свойства
в конце концов зависят от субъекта.
Субъект читает Деррида и Гройса
и погружен в проблемы интертекста.
Меж тем объект злосчастный остается
невидимым, безвидным, безобразным.
О, как он жаждет взгляда! Ноль эмоций,
вниманья ноль в мозгу писчебумажном.
«О, подними глаза, о, дай мне имя!
О, дай мне жить, не оставляй меня!
Меж буковками умными твоими
заметь меня и пожалей меня!»
Но нет, не видит. Слышит и не внемлет!
И, смысл последний потеряв, объект
растет, как беспризорник, зло и немо
и жрет, как Робин Бобин Барабек —
все поглощает, все в себя вбирает!
А тот, кто мог преобразить его,
по-прежнему читает и скучает,
не чует и не хочет ничего!
Нет чтобы приглядеться – вдруг да выйдет!