увидишь все тот же закат,
который пылал в вечереющей мгле
в годину ГБ и ЦК.
Когда я уйду на покой от времен,
уйду от хулы и похвал,
ты вспомнишь, как в нарды играл я с тобой,
как я без конца мухлевал.
Ты вспомнишь, когда я уйду на покой
долой с невнимательных глаз,
одну только песню, что пел я с тобой,
а также любимый романс —
про старый тот клен,
и про темный тот дуб,
про то, отчего так светло,
про тот одинокий, кремнистый тот путь,
которым я, Лена, ушел!
Вернее, уйду… И не скоро еще!
Но точно уйду – и тогда
ты вспомнишь, задрыга, как нехорошо
себя ты сегодня вела!
1998
Памяти любимого стихотворения
Для отрока, в ночи кропающего вирши,
мир бесконечно стар и безнадежно сер,
и смысла нет нигде – ни на земле, ни выше!
И класс 9-й «А» тому живой пример.
О скука, о тщета! Обыденности бремя
сносить не станет сил, и не хватает слов,
чтоб высказать им всем, чтобы порвать со всеми,
бежать, бежать, бежать, смываться вновь и вновь!
Мамаши в бигудях, и папеньки в подтяжках,
с пеленками любовь, и с клецками супы!
Действительно, кошмар! Скипай скорей, бедняжка,
куда глаза глядят, подальше от толпы!
Куда глаза глядят? – На небо иль под юбку.
Но в небе – пустота, под юбкой – черт-те что!
О, как не пригубить из рокового кубка,
Когда вокруг не то, всегда, везде не то!
Когда мутит уже от пойла общепита,
когда ни продохнуть, ни охнуть от тоски,
когда уже ни зги от злобы и обиды,
когда невмочь уже…
О, детские мозги!
Взгляни – цветы добра взрастают у дороги!
Ромашка! Иван-чай! И лютик! И репей!
И этот – как его… Пока еще их много.
Куда тебя несет? Останься, дуралей.
Присядь. Перекуси. Успеется, сердешный.
Она сама придет. Не торопи Ее.
И так уж наш пикник оцеплен тьмой кромешной.
И так уж всё вокруг и гибнет, и поет.
Оцеплен наш бивак. И песня наша спета.
Но ноты и слова запомнит кто-нибудь.
Чего ж тебе еще? Ни одного куплета
нам больше не сложить, уж ты не обессудь.
Уж вечер. Уж звезда, как водится, с звездою
заводит разговор. Разверзла вечность зев.
Осталось нам прибрать весь мусор за собою,
налить на посошок и повторить припев:
Смерть! Старая манда! С дороги! Не чернила,
не кровь и не вода, но доброе вино
с бедняцкой свадьбы той нас грело и пьянило.
Мария с Марфой нам служили заодно!
Мария с Марфой нас кормили и поили!
Нам есть чего терять! Нам есть жалеть о чем —
буквально обо всем, буквально до могилы…
А может, и потом… Должно быть, и потом.
1997–1998
Песнь Сольвейг
Вот, бля, какие бывали дела —
страсть мое сердце томила и жгла —
лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!
Прошлое дело, а все-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!
Он коннотации эти утратил.
И оказался вообще-то развратом!
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти,
das ist phantastisch!
O, yes!
Уж не собрать мне в аккорд идеальный
Грига и Блока с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
все же волнуется – о, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!
А на поверку – могу еще как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!
Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!
1998
Деревня
Русь, как Том Сойер, не дает ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь… Середина лета.
Гогушин безнадежно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы
уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днем
желтее.
Некрупная рогатая скотина