— Не нужно много сил, чтобы пользоваться этим оружием, — недобро рыкнул он. — Я же вспарываю не столько тело, сколько магическую обол… впрочем, вы должны это знать! Зачем эти ненастоящие восторги?!

Монахиня захлопала глазами, беззащитно и мило. На ее лице выписалось самое искреннее удивление.

— Всего лишь хотела сделать вам приятное, ваша светлость, — ничуть не смущаясь от его недружелюбного тона, ответила она, глядя в глаза альбиносу, который, казалось, вот-вот закипит от раздражения. — Вы такой юный. Такой красивый. Такой милый! Такой чистенький, ну как фарфоровая балеринка на комоде!

— Я не милый, — сердито прорычал молодой альбинос, шумно сопя. Сравнение с хрупкой балеринкой оскорбило его. Он даже одернул полу своей белой сутаны, словно порывался ее снять, смущенный. Но почти сразу же одумался и снова принял чинный, спокойный вид.

Сладкая лесть не нравилась молодому человеку. Это было видно невооруженным взглядом.

Но монахиня продолжала испытывать его терпение, нарочно дразня щенячьим преданным взглядом.

— Вы курите? — неприязненно и осуждающе спросил альбинос.

Монахиня захлопала пушистыми ресницами так невинно и трогательно, что несчастного альбиноса просто передернуло от отвращения.

— Что вы, ваша милость! — с придыханием протянула она, поспешно вытащив изо рта сигару. — Это вовсе не табак, это свернутые листья мяты, мелиссы, ивы и повилики! Это для того, чтоб видеть истинное лицо оборотней, ваша милость! Я, разумеется, не курю! Фу, какая вредная привычка!

Все это монахиня говорила таким тоном, будто изо всех сил хотела понравиться альбиносу.

Будто хотела с визгом повеситься ему на шею, глядя в его бесстрастное лицо влюбленными глазами, и щебетать милые глупости до тех пор, пока у него мозг не испечется, или кровь не польется из ушей.

Вот мучение-то!

Тот скорчил унылую физиономию.

— Лучше б курила, — проворчал он несчастным голосом.

— Закурить? — изумленно переспросила монахиня. Ее глаза снова стали удивленными-удивленными. Яркий ротик округлился, стал похож на идеальную букву «о». И она тотчас поспешила понравиться гневающемуся юноше: — Если вам нравятся курящие девушки, я тоже буду курить! Я ради вас на все готова! Милейший! Как вас? Густав? У вас не найдется хорошей сигары? Сигареты? Ну, хотя б папиросы? Хотя бы самокрутки с махоркой?

— Мне не нравятся курящие девушки! — яростно прорычал альбинос, прерывая бесконечный поток ее глупостей. Его лицо цветом могло посоперничать со свеклой.

Монахиня смолкла, глядя на альбиноса влюбленными глазами. Но в ее невинной улыбке что-то такое было, что-то жесткое.

Словно она нарочно задразнила альбиноса до бешенства и теперь наслаждается тем, как он бесится.

Меж тем на перроне явно что-то происходило.

Прибывшие пассажиры как-то резко исчезли, а вместо них появились служащие в строгой темной форме с двумя рядками серебряных пуговиц, идеально сидящей на их стройных, тренированных телах.

Пара из них попала в облако дыма, истекающего из затухающей сигары монахини, и она, проводив их взглядом, отметила про себя, что это были волки-оборотни, крупные и молодые.

Командовало ими неугомонный Густав.

Он сновал меж служащими, раздавая приказы если не словами, то жестами, а то и просто взглядами. Под его чутким руководством утащили прочь упирающегося толстяка, вздумавшего ограбить монашку, разогнали зевак и освободили перрон полностью.

— Полагаю, Его Величество прибыл, — сказал альбинос, наблюдая, как оборотни выстраиваются цепью, отрезая перрон от рабочих вокзала и пассажиров.

Улыбка тотчас сползла с лица монашки, смеющиеся наивные глаза вмиг стали стальными, холодными, пугающе внимательными. Она молниеносно обернулась к молодому человеку.