У девушки были светлые, небесно-голубые, наивно распахнутые глаза и маленький розовый ротик, словно у милой кошечки.

Волосы, выбившиеся из-под ее темной монашеской косынки, были светлые, льняные, гладкие и блестящие.

Она семенила по перрону. Ее крепкие, но изящные ботинки звонко цокали каблучками, а край темного монашеского одеяния заметал за нею следы.

Монахиня была очень юная и очень милая.

Предлагающий же помощь, напротив, был огромен, толст и темен.

На нем были надеты полосатые модные штаны, однако, грязные и с вытянутыми коленками, потрепанный котелок и поношенный сюртук какого-то невнятного цвета.

Толстяк скалил некрасивые гнилые зубы в улыбке, претендующей на приветливую, и тянул волосатую ладонь с толстыми пальцами к саквояжу монахини.

— Давайте сюда ваши вещички, мисс, — сальным мерзким голосом продолжал незваный помощник. — И без глупостей.

— Спасибо,— ангельским голоском пропищала монахиня, все так же испуганно тараща голубые наивные глазки и прижимая саквояж к груди. — Но я сама…

— Давай сюда-а-а, — протянул толстяк, все так же скалясь. Он нахально пытался ограбить несчастную на глазах у всех, полагая, что наивная и стеснительная жертва не поднимет шум, испуганная.

— Благодарю-ю-ю, — протянула монахиня упрямо, посматривая на толстяка уже недобро своими милыми чистыми глазками, на дне которых закипал гнев. — Вам лучше предложить ваши услуги тем, кто в них нуждается. Я — нет.

— Тощая курица ощипанная, — все так же доброжелательно и почти нежно, как отец родной, продолжил наседать толстяк. — Давай сюда шмотки. Или я шею тебе сверну.

— Гнида толстожопая, — ангельски кротко ответила монахиня, глядя на грабителя невинным взором. — Отлезь, я сказала. Не то этот чудесный вечер закончится для тебя плачевно.

В ее руках, затянутых в кружевные черные перчатки, отчетливо щелкнул взводимый курок, и толстяк, нервно сглотнув, увидел хищное черное дуло пистолета, глядящее в его пузо.

Продев тонкую руку в ручку своего саквояжа, целясь в грабителя, монахиня-ангелочек раздобыла где-то в кармане к превеликому удивлению толстяка хорошую такую сигару и прикусила ее белоснежными ровными зубками.

Щелчком пальцев высекла огонь, прикурила.

Пустила сизую струю дыма в лицо своего визави и рассмеялась.

Его лицо в свете фонарей на мгновение превратилось в пугающую маску, в морду, похожую на уродливое рыло летучей мыши.

— Без глупостей, гнида толстожопая, — грубо и зло процедила монахиня, пыхтя своей сигарой не хуже разводящего пары паровоза. — Не то я кишки из задницы тебе вырву и заставлю сожрать. Понял?

— Ах ты, пигалица…— угрожающе рыкнул толстый, делая шаг вперед.

Это было его роковой ошибкой.

Монахиня, лихо дымя сигарой, вдруг сделалась неуловимой, как кобра.

Никто, наверное, и глазом не успел моргнуть, и понять что-либо, как вдруг толстяк оказался лежащим на перроне, избитый и с окровавленным лицом.

А монахиня сковывала его неповоротливые руки наручниками у него за спиной.

— Презерватив для осла, — хриплым преступным голосом непристойно ругнулась монахиня, упаковывая толстого грабителя. Она нажимала на его спину хрупким коленом так ловко и сильно, что его позвоночник, просевший за много лет перетаскивания чужого тяжелого добра, с хрустом выпрямлялся, позвонки вставали на место. Толстый ревел как бык. — Я яйца тебе вырву, сварю в кипящем масле и в глотку тебе забью.

— Ой, ой, — стенал толстяк.

— Бычачья сраная жопа! Поскули мне еще!

— Больно-о-о!

— Писька чахоточного барана!

— Помогите-е-е! — скулил толстяк, извиваясь от боли и выгибаясь.