— Нет, не слыхал ничего, один я в округе вроде шумел. Тебе, может, с облавой на этих тварей помочь? Ты скажи, я пойду и мужиков еще поднимем. За такое руки по локоть поотрубать надо у*бкам.

— Эх, толку-то от облавы той, Илюха, — махнул снова рукой Петька, уныло скривившись. — Ну поймал я одних на той неделе, лосиху беременную застрелили. Ну и чо? Они мне в рожу корочками эсбэшными и депутатскими ткнули, на хер послали и дальше разделывать ее стали. Сказали еще рот раскрою, и самого завалят и скажут — типа, несчастный случай на охоте, и ни хрена им не будет. И че я им сделаю? Развелось их, господ новых, чинуш да бандюков вперемешку. Постоял, обтекая, и дальше поехал.

— По закону с такими ничего не добьешься, — вынужден был согласиться я и не продолжил, хоть на языке и вертелось, что с такими надо не по закону, которым они подтираются, а по справедливости. Но не болтать вслух на всех углах, а делать надо молча, да так, чтобы концов не нашлось потом.

Уже на подъезде к поселку, километрах в десяти ожил мой телефон. Надо же, а я его кинул в бардачок да и забыл, как выехал, думал сел давно, а он жив. Потянулся, нашарил, только и успел увидеть на экране “Гром”, и этот гад сдох. Телефон в смысле.

— Твою же налево! — ругнулся и прибавил газу.

Сто процентов, Никитос или сам ко мне решил нагрянуть, или вместе с мужиками еще. Пиво-баня-водка, посиделки, короче, а я сам не дома, да еще и телефон сдох. Он со своими и так не частыми, раз в полгода где-то, наездами оставался почти единственным моим нормальным кругом общения до последнего времени. Ну за исключением здрасти-досвидания с соседями. Одичал я практически за эти пять лет, но не тяготило это ничуть. Наоборот, хоть и рад был ему и бывшим сослуживцам, но все равно каждый раз потом внутри ныло, и спать опять не мог, километры десятками вышагивал по лесу, выгоняя это из себя. Вот, правда, с месяца четыре как ко мне молодежь ездить стала, Антон с Лизаветой. Те самые, что сюрпризом на пасеку ко мне вылезли избитые да в драку лезть готовые друг за друга. Хорошие такие и влюбленные видно до полного одурения. Я это в них еще тогда, в мае засек, хоть Лизка-оса и фыркала и нос задирала все, вся из себя вольная птица. Балбеска, ну чисто как Табак мой. А сейчас приезжают, она поутихшая, к Антохе льнет, смотрит уже совсем по-другому. Не бритвой будто от себя всех отхреначивает, а просто, по-нормальному уже. Оттаяла девка-то. У меня от них тоже сердце щемит, но по-другому, не расшатывает, не бередит. Они мне о моих хороших моментах напоминают, о том, что было до всего дерьма в жизни.

Только вошел домой, поставил телефон на зарядку, сам в душ и только когда вышел, запустил его и хотел набрать Громова, но он опередил меня.

— Горе, да где тебя носит? — как-то очень хрипло против обычного спросил он. Заболел что ли или опять вчера гульванил до синевы и песни горланил? Он это дело любит.

— Да я в лесу был, вот только прибыл домой. У тебя срочное что? Подтянуться хочешь?

— Несчастье у нас, Илюха. Командир наш помер. Сегодня в два хоронят.

— Петрович? Помер? — дошло до меня не сразу.

Понятное дело, что своих уже похоронено немало. Больше, конечно, пока служили, но было достаточно и после, на гражданке. Кто спился, кто разбился, кто руки на себя наложил, а кого и в бандитских разборках постреляли или посадили, за то что они кого порешили. Мало кого из нас, обожженных войной, жизнь-то обычная принимала. Не вливались в нее, все вышвыривало, выдавливало, как земля плодородная из себя камни наверх обычно исторгает. Единицы смогли устроиться достойно, семьи удачно создать, зажить по-людски, спокойно. И наш Петрович был одним из таких везунчиков. Женился сразу же после отставки, дочь растил, в бизнес подался, да так подфартило ему, что прямо зажиточным он у нас стал. Короче, хорошо ведь все у него было.