Потому что он — стена. А я за ней.

И по ночам наступает магия — любовь вспыхивает и укутывает в своё мягкое одеяло. Он рядом — и больше ничего не надо.

Но жизнь моя к тридцати трём годам сложилась так, что всё у меня было как у людей: квартира, работа, пару кредитов, отпуск раз в год и дача в розовых мечтах. А вот с любовной любовью так и не сложилось.

Но я свято верила в то, что лучше буду одна, чем рядом с кем попало.

Уснула под гул собственных неугомонных мыслей, а утром проснулась и поняла, что на стрессе и после бутылки вина, забыла поставить будильник. И проспала. По жести!

Собиралась как не в себя. Одновременно чистила зубы и вызывала такси, а затем уже на ходу заливала в термос крутой кофе без сахара и молока. Повязала на тело платье-халат боевого защитного цвета, мазнула по губам морковным тинтом, обула палёные Лабутены и вышла за дверь, кликая по кнопке лифта и молясь всем богам, чтобы он в кои-то веки работал.

И свезло!

Кряхтя и тужась, металлическая консервная банка принялась карабкаться на мой этаж, а когда сделала это и распахнула передо мной свои исклеенные рекламой врата, то я внутренне трехэтажно выматерилась.

Почему?

Потому что позади меня открылась входная дверь святого гамадрила, а спустя всего секунду я услышала его насмешливый голос:

— Однако утро перестаёт быть томным...

Вся покрываюсь льдом и чувствую яд на языке, но к соседу поворачиваюсь уже с лучезарной улыбкой во все свои тридцать два зуба и подмигивая, кокетливо накручивая длинный, белокурый локон на указательный палец.

Святой Михаил тут же спотыкается на ровном месте, жалко только, что не падает и не ломает конечности в трёх местах. Вангую: «Илизаров» был бы ему невероятно к лицу. Но, увы. А потому мне лишь остаётся лицезреть лёгкий утренний шок в голубых глазах соседа и его хмуро сведённые брови.

Но и это не всё.

Я отступаю в сторону и делаю приглашающий жест внутрь жестяной банки, зовущейся лифтом:

— Прошу вас, Гамадрил Поликарпович, проходите. И езжайте себе с богом.

— Мироточишь с утра пораньше, женщина?

— Всё для тебя, дорогой, кушай с булочкой.

Створка лифта закрылась от продолжительного ожидания, но я снова по ней жамкнула и улыбнулась:

— Шевели колготками!

— А чего это тебе не в радость со мной в лифте прокатиться? — и сосед сделал шаг ближе.

— Соображаешь.

— Во дела. А я с утра намарафетился: помылся, надухарился, футболку вот новую надел, — и показательно оттянул на себе белоснежный хлопок, а потом и поднял его чуть ли не до подбородка, демонстрируя восемь идеально вылепленных кубиков пресса и эту блядскую дорожку, уходящую под пояс его чёрных джинсов.

У меня аж глаз от такой наглости задёргался, а лифт вновь закрылся, но ненадолго, потому что я снова шарахнула по кнопке, вымещая таким образом своё бешеное бешенство.

— Заплываешь жирком, я смотрю, — прищурилась я на один глаз и зацыкала языком.

— Где? — ещё выше поднял футболку святой Михаил и медленно огладил свои сухие мышцы. — Ну-ка покажи пальцем.

— Перетопчешься, — фыркнула я и отвернулась, продолжая тем не менее косится на этого упыря.

— Наверное, тебе показалось.

— Вот уж не думаю, — огрызнулась я, а потом вскрикнула, когда сильные руки неожиданно подхватили меня и бесцеремонно внесли в лифт.

— Ты... ты...

— Охрененен?

— Нет!

— О, неужели ещё лучше? Ну, ты мне льстишь, булочка.

— Отпусти!

— Ты сначала покажи жирок на моём прессе, тогда и отпущу!

А между тем, дверь за нашими спинами закрылась, и скрипучая консервная банка принялась натужно ползти вниз, пока сам святой Михаил зачем-то притиснул меня к стенке лифта и принялся томно шептать мне на ухо всякую ахинею.