Только эмоции остались всё такими же яркими и правдоподобными.

Будучи взрослой, девушка знала, что дом, в котором она родилась и жила первые годы своей жизни, стоит на другом конце деревни. Вернее, его уже не было. Он сгорел.

И от тех далеких смутных дней у нее остались лишь темные, пугающие воспоминания.

Лица своей матери Гуля не помнила.

Остался только силуэт, который склонялся над ней с криком, чтобы ударить. В очередной раз. За то, что под ногами путалась и мешала общаться с мужчинами, которые в доме появлялись регулярно — и каждый раз новые.

А еще ощущение постоянной тревоги, отчего малышка всё время пряталась за грязными шторами, свисающими клочками. От них плохо пахло, но это было единственной ее защитой от криков взрослых и их кулаков.

Гуля не помнила, чем питалась, были ли у нее какие-то игрушки, кроме окурков, что валялись на грязном затоптанном полу — вероятнее всего, не было.

Но это был ее мир, и на тот момент другого она просто не знала.

Она была как маленький зверек, который не давался в руки и появлялся только поздно ночью из-под шторки или в редкие моменты, когда становилось тихо и шумные взрослые засыпали.

Лишь тогда можно было найти хоть что-то съедобное, что удавалось достать с высокого стола.

Что это была за еда, маленькая трехлетняя девочка не знала.

Но в одну из таких ночей, когда поняла, что дома тихо, и тайком шмыгнула к столу, она потянула за серую, прожженную сигаретами скатерть слишком сильно, вставая на носочки. Так сильно, что скатерть поехала вниз, и всё, что стояло на ней, с грохотом и лязгом упало на пол.

Что-то разбилось, зловонная прозрачная жидкость разлилась по полу, и этого звука было достаточно, чтобы все взрослые подскочили на своих местах на нетвердые ноги, принявшись кричать.

Они кидались на пол, пытаясь собрать остатки утекающей через щели в полу жидкости в какие-то платки, но у них ничего не получалось. И тогда мама пришла в дикую ярость.

Сбежать Гуле не удалось, и шторка в этот раз не спасла.

Мать била ее остервенело и яростно, не жалея сил и не слыша, как малышка кричала: «Мамочка! Мамочка!»

Гуля не умела говорить.

Ее этому никто не учил.

Поэтому ребенок не мог выразить всю свою боль, ужас и горечь от того, что мамочка не слышала мольбы в ее тонком голоске.

Не понимала, что худые маленькие ножки не способны вынести такой оглушительной ярости взрослого, потерявшего рассудок. Боли настолько сильной, что девочка описалась, поджимая ножки под себя.

— Хватит уже! Оставь девчонку! Уши закладывает от ее визга! — рявкнул кто-то из мужчин, толкая мать в спину.

Лишь тогда женщина брезгливо откинула ребенка от себя, а Гуля испуганно забралась под шторку у самого окна, кусая маленькие пухлые губы, чтобы не рыдать вслух, потому что понимала, что если ее услышат, то продолжат бить.

Взрослые забыли о ней сразу же.

Они ругались между собой. Снова что-то били. А Гуля дрожала от ужаса, не чувствуя того, что под окном очень холодно, а первые снежинки стали падать через щели, опускаясь на ее грязные спутанные волосы.

Там малышка и уснула, продрогнув настолько, что тело онемело.

Но выбраться из укромного места или просто пошевелиться она себе не позволяла: было слишком страшно, что о ней снова вспомнят.

Проснулась Гуля от новых криков.

Снова кто-то дрался, и незнакомый женский голос раздался где-то очень близко, отчего малышка забеспокоилась и попыталась отползти в самый темный угол за окном, но двинуться с места не смогла: влажные грязные колготочки намертво примерзли к холодному полу, на котором она сидела. И ноги совсем не хотели слушаться.