Отряд уже вышел из проулка на улицу, чуть приостановился, разделился надвое. Одни пошли в сторону церкви, громыхая прикладами в калитки, выбивая рамы и стёкла, другая часть в сторону лога, с таким же грохотом, звоном битого стекла и даже выстрелами. Заголосили бабы, заревели в голос ребятишки, залаяли по всей деревне собаки.

Иван Андреевич, с тремя товарищами, успели выбраться через огороды и убежали из деревни в сторону леса, узкой полоской темнеющего на горизонте. Они уже не слышали, как стучали приклады в калитки селян, как звенели разбитые стёкла, как скулили дворовые собаки, подстреленные карателями. Они просто слышали не частые выстрелы в надвигающихся сумерках и переживали за свои семьи. Надеялись, что выстрелы грохочут не в их ограде.

Осень в этот год затянулась. Даже трудно было понять, что это осень, жара стояла самая летняя. Зной плодил осеннюю, кусачую муху, крепко высушивал огородную ботву и оголял пастбища. Кусты и деревья стояли усыпанные жёлтыми и красными листьями, словно уставшие от этой беспрестанной жары, ожидающие осенней прохлады с её слякотью, с дождями, да ветрами. Ветра сдерут листья, очистят, освободят ветки и дадут им отдых, дадут возможность разнежиться в прохладном, сыром воздухе.

Женский карательный отряд расквартировался в церковных пристройках, да в самой церкви. На колокольне установили пулемёт, а возле калитки постоянно стоял часовой. Вернее, стояла. Девицы все были молоденькие, весёлые. Из церкви то и дело долетал задорный, беззаботный девичий смех. Они уже дважды обошли все подворья в поисках коммунистов, активистов и сочувствующих советской власти.

Найти именно врагов не получилось, но отчитываться было нужно, и отряд расстрелял двоих мужиков, совсем не причастных к перемене власти, и одного деда, слепого, глухого, старого. Деда за то, что он палкой огрел девицу в форме, а мужиков так, на всякий случай. Да ещё перебили по всей деревне собак, которые смели гавкать и не успели спрятаться.

С наступлением темноты каратели несли дозорную службу. Группами по три человека они патрулировали улицы и выходили за околицу, словно ждали кого, сторожились.

На второй день, а вернее уже поздним вечером, Гришка, с мешком продуктов за плечами пробрался к заднему пряслу огорода и притаился там, ожидая, когда совсем стемнеет. По темноте он перебежал в лог и низиной направился в сторону озера Казанова. Именно там должны были прятаться деревенские активисты.

Верёвочные лямки от самодельного заплечного мешка больно врезались в плечи. Он просовывал большие пальцы рук под эти верёвки и оттягивал их, давая плечам отдохнуть. Выпала обильная роса и ноги промокли, промокли и штаны, до самых коленей. Шагать было трудно.

Пробираясь между кустов, Гришка услышал какой-то подозрительный звук и замер, присел за кустами. Сверху, с края оврага, доносился приглушённый разговор.

– Там кто-то есть.

– Кто там будет?

– Да, да, вон за кустами. Надо туда стрельнуть.

В ночи клацнул затвор и Гришка понял, что сейчас его пристрелят. Он очень боялся, уже хотел просить, чтобы не стреляли, но голос куда-то пропал. Он всматривался сквозь кусты в ночную тьму, но ничего не видел, только бледные пятна, – лица девчат карателей.

– Да брось ты. Может заяц. Такую тишину нарушать…

– Ой, девочки! Ночь-то и, правда, только для любви. Ах!

– Будет вам! Любовь вспомнили. Не время.

– А как же не время, если у меня в груди так и жмёт, так и жмёт…. Девочки!

– Хорошая грудь за неделю пулю чует.

– Ну и дура!

– Сама…

– Отставить!

Ночные облака чуть-чуть раздвинулись, выпуская на небосвод полную луну. Она озарила своим упругим светом всё окрест, залила бескрайнюю степь за логом, раскрасила причудливыми красками близкую деревню и заиграла, заблестела, окунувшись в дальний плёс реки. Река в том месте широко, вольно растекается по мелководью и дорожка от луны получается длинной, трепетной от течения, – волшебной.