– Где банда? Где?!

– Бог с вами…. Ка-акая банда? Бог с вами.

– А-а! Бога вспомнил?!

Продолжая удерживать священника, комиссар снова развернулся к солдатам и прохрипел:

– Расстрелять! Собаку!

Солдаты, только что получавшие разнос, чувствуя себя провинившимися, рьяно кинулись исполнять распоряжение начальника. Ухватив со всех сторон священника, поволокли его за угол ограды. Вскоре там грохотнул нестройный винтовочный залп. С тополей торопливо сорвались вороны и молча, растворились в сером, низком небе. Солдаты возвращались с радостными улыбками на лицах. С чувством исполненного долга.

– По коням! – скомандовал комиссар, усаживаясь в пролётку. Деревенские коммунисты стояли в стороне, ждали распоряжений. Комиссар подъехал к ним, помолчал. Вытащил из кобуры наган и передал его Ивану Андреевичу.

– Теперь смотрите в оба. Кулаки не простят нам этого.… Ну… не простят. Если что, сообщайте. Мы порядок наведём. Да…. Наведём. О проделанной работе, о мероприятии, я доложу в ревком. Доложу, будьте уверены.

Чуть подёрнул вожжи и, не прощаясь, с места рванул крупной рысью. Солдаты, растянувшись, подтыкали пятками своих коней, старались не отстать.

Кто такой «ревком», которому комиссар будет докладывать о мероприятии, мужики не знали, хоть и начинали уже понимать, что это большой начальник. Начинали понимать, что именно по распоряжению этого большого начальника людей можно убивать без суда и следствия. Приходило понимание, что началась новая эпоха, и какой она будет, какой станет жизнь, – одному Богу ведомо.

      ***

Закончилась спокойная, размеренная жизнь в Бродах. Каждый боялся своих соседей, старался отвести, спрятать глаза при случайной встрече. А вообще, лучше и не встречаться. Ходили слухи, что где-то рядом уже идут настоящие бои. Где-то красные, где-то белые, где-то каратели и ещё, ещё. От всей этой неразберихи и боялись люди друг друга, боялись, и не верили.

Ночами конные разъезды рвали копытами и без того чуткий сон селян. В ночные стёкла часто прилетали булыжники, а то и пули. Выстрелы в ночи уже не удивляли, хотя и заставляли вздрагивать, заставляли бояться и плакать малых детей.

Утром опять и опять где-то выла семья над погибшим кормильцем. А если конные летели вдоль улицы с факелами, это обозначало, что этой ночью чей-то дом сгорит. И хорошо, если он сгорит один, не зацепив длинными языками пламени соседские сараи и дома. Страшное время разбудили. Страшное.

Хотя бы тем было это время страшное, что жизнь человеческая очень обесценилась. Да, пожалуй, никто вообще не думал о той цене. Резали, рубили, стреляли, жгли. Для себя объясняли это смутой. Для себя. Чтобы успокоить совесть, если таковая ещё сохранялась где-то внутри.

В один из осенних вечеров Гришка, уже будучи крепким подростком, прибежал с речки и, бросившись к отцу, стал сбивчиво рассказывать, что Миасс переходят девки.

– Много девок. Все с винтарями. В форме. И командир у них баба.

– Ты ничего не путаешь?

– Вот те крест! Солдаты! Только девки…

Иван Андреевич стал торопливо собираться, Нюрка завыла, но, после грозного окрика отца смолкла, словно подавилась своими же всхлипываниями. В стекле было уже три дырочки от пуль, и Гришка теперь приник к одной, всматривался в дальний проулок, откуда должен был появиться отряд. Мать, молча, помогала собирать котомку. Отец что-то наказывал, но его никто не слушал.

О женских карательных отрядах уже говорили, конечно, слышали, но вот видеть не приходилось. Рассказывали, что они совсем бесстрашные и безжалостные. Расстреливают без особого разбирательства, как правых, так и виноватых.