Ночной патруль ушёл дальше, в сторону деревни, а Гришка ещё долго сидел под кустами, ни живой, ни мёртвый. Он вспоминал, как они с ребятами гоняли в ночное хозяйских коней. Как по всей ночи жгли костры и пекли в углях картошку, которую называли «печёнки». Какое удивительно звёздное небо бывает над его деревней, и как оно почти полностью вмещается в реку, от берега, до берега. Какие мягкие и нежные губы у жеребят и как эти жеребята совсем не боятся пацанов, особенно ночью. И как весело сидеть с друзьями вокруг костра, уплетая ещё не пропёкшиеся печёнки, вгрызаться в сырую мякоть картошки, пачкая руки, губы, нос в саже, и знать, что во всю жизнь вкуснее еды уж не будет.

И как страшно теперь. Та же ночь, то небо и луна, та же степь, река вдалеке. Та же самая река. А так страшно. Так страшно.

Он всё-таки нашёл в себе силы и дотащил мешок с продуктами до озера, где его поджидал отец. Расспросил, что творится в деревне и торопливо отправил назад, условившись, что на другую ночь будет встречать его здесь же.

Гришка торопливо бежал в сторону деревни, в сторону дома. Бежал, спотыкаясь и даже падая, но не обращал на это внимания, просто торопился домой. Луна снова скрылась за обманчивыми тучами, и ночь стала совсем непроглядной. Если бы он не знал так хорошо дорогу, можно было бы и заблудиться.

Спустившись в лог, чтобы незаметно подобраться к деревенским огородам, Гришка упал на колени, потом и вовсе повалился лицом в траву и заплакал. Он решил успокоиться здесь, чтобы не разреветься дома. Хватит и того, что Нюрка постоянно ревёт и попусту расстраивает мать.

Неделю Гришка таскался на озеро, принося мужикам продукты. Боялся, прятался, ползал по сырой траве, убегал. Делал своё, большое дело, не рассчитанное на такие годы, на такие детские годы. На обратном пути забивался под кусты и выплакивал в одиночестве слёзы страха. Успокоившись, пробирался домой, залезал на холодную печь, так как ещё не топили, и засыпал крепким, ребячьим сном.

Почти неделю женский батальон стоял в Бродах, патрулировал улицы и окрестности, охранял, какой бы там ни было, порядок, деревенских жителей больше не обижал и собак не стрелял. Девчата, в белом, солдатском белье, купались на деревенской пристани, гонялись друг за другом с визгом и заливистым смехом. На реку бежали, забыв свои винтовки. Эх, девоньки, какие же вы каратели, какие солдаты.

На церковной колокольне установили пулемёт и теперь двое девчат постоянно там дежурили, в светлое время суток. Сидели близко друг к другу, навалившись спиной на прохладную стену. Разговаривали, поглядывая в узкие, высокие окна, из которых была видна не только вся деревня, но и околица, и дорога, уходящая к мосту, а потом и дальше, дальше, где и терялась в лесах. И казалось, что эта дорога там, в лесах, и заканчивается. Заканчивается, ограничиваясь вот этим миром, включая в себя эту деревню, огороды, извилистую реку, с выпирающими на поверхность воды отмелями. Такой маленький мир. Маленький, ограниченный этим блёклым небом и дальней полоской леса. Маленький мир большой, непонятной войны. Кто с кем воюет? Кто против кого? За какие цели?

– Нас всех убьют?

– Зачем ты об этом говоришь?

– Убьют?

– Перестань. Мы знали куда идём.

– Я не знала. Меня бабушка привела. Мама уже давно во Франции, меня к себе звала, а бабушка не пустила. Не пустила. Сказала, что Родину надо защищать.

– Вот и защищай.

– От кого? Все же свои. Все русские…

Девчонки прижались друг к другу и тихонько заплакали. Они часто плакали в последние дни, хотя особой причины для этого, как будто, и не возникало. Просто становилось жалко себя, жалко подруг, вот и подкатывали слёзы, просились наружу.