На это было так страшно смотреть. Так страшно, а глаз не отвести, не оторвать глаз. И не было сил, даже мысли не было о пулемёте. Страх сковал не только тело молодых девчат, но и саму душу сжал в какой-то маленький комок. Даже мысли теперь уж не подчинялись хозяину, только страх и ужас, страх и ужас овладел всем телом. Страх и ужас!

Молодая бабёнка, селянка, заслышав крики, а потом и выстрелы, заметалась, заметалась по двору, схватила на руки мальца, ещё только чуть-чуть начинающего ходить подле опоры, и метнулась вон. Куда, зачем? Просто страх погнал. Страх неведомый, но такой могущественный, что, казалось, может сдвинуть времена и события, всё сможет. Всё. Вот и погнал. Простоволосую, в подоткнутом переднике, босую.

Погнал поперёк улицы, с придыханием, с каким-то звериным выражением лица, и горячим, болезненно горячим шёпотом. Шёпотом прямо в ухо своему чаду, зажатому так крепко, что тот от боли даже и не кричал, просто открыл рот и пытался вдохнуть горький, жаркий глоток воздуха.

Сидела бы дома, в своей ограде, или в дом бы забилась, спряталась, глядишь, и пронесло бы беду-то мимо. Пролетела бы она стороной, беда-то.

Пуля нагнала молодуху уже совсем на другой стороне улицы. Уже, почти, убежала. Каких-то двух-трёх шагов не хватило. У самой крапивы упала. Крапива в Бродах растёт в три человеческих роста, знатная крапива. От каждого забора, от каждого прясла тянется в улицу, стремясь занять, заполонить свободное место.

Вот подле неё, подле крапивы, лежала теперь бездвижно молодая жительница деревни, высоко, неловко вспучиваясь на краю дороги. Рядом, то и дело натыкаясь на жгучую, неумолимую крапиву, ползал осиротевший ребёнок. Он пытался привставать, придерживаясь за мать, но снова плюхался в дорожную пыль и начинал плакать.