– А я что-то подумал, может вам туда харчей каких собрать, в повозку-то?

– Издеваешься?!

– Это вы издеваетесь! А ну пошли отсюда! Сейчас оглоблю возьму, я вам покажу конную повозку. Голодранцы!

Он и, правда, куда-то кинулся под навес, продолжая возвышать голос, продолжая ругаться. Мужики попятились и уже были готовы бежать, если Баландин появится с оглоблей в руках. Все знали, что здоровья-то у него хватит, чтобы поиграть этим батогом по их спинам. Солдаты тоже чуть напряглись и посторонились.

Как-то неуверенно и совсем не громко прозвучал выстрел. Оглобля, новенькая, белая от чистовой обработки, резко окрасилась в красный цвет, словно кто-то плеснул на неё краску. Баландин, ещё не выпуская из рук своего оружия, неловко повалился на колени, а затем, уронив голову на грудь, рухнул среди ограды.

Все, кроме Ивана, так и стоящего с винтовкой у плеча, до предела раскрыли глаза и рты. От крыльца взвился и полетел над всей деревней дикий, истошный женский крик. Этот крик был гораздо громче и пронзительней недавно прозвучавшего выстрела. Даже собаки, враз поднявшие гвалт по всей деревне, не смогли заглушить этот бабий вой. Надрывный бабий вой. От макушки старой церкви резко рванула в сторону реки стая чёрных галок, молча, единым, стремительным полётом.

Многие, да, пожалуй, все жители Бродов того поколения так и разделили для себя и для своих детей жизнь именно этим событием. Выстрелом, оборвавшим жизнь одного из самых богатых хозяев Баландина. Жизнь до выстрела, и жизнь после.

– Ты-ы… Ты убил его? Убил…

Мужики ошарашено пялились сквозь открытую калитку на то, как жена Баландина, рвала на себе волосы и выла, выла на всю деревню.

– Он враг! Я врага убил! Врага…. Врага.

Калитка так и осталась распахнутой, а сумерки замерли, словно сама ночь испугалась случившегося и отступила на время, чтобы дать возможность собирающимся людям увидеть в деталях всю случившуюся трагедию.

Солдаты утянулись за Иваном, который тяжело шагал в сторону своей жилухи, сжимая в одной руке винтовку, а мужики смешались с образовавшейся толпой селян. Топтались возле ограды, не смея войти внутрь.

Утром по дороге, поднимая пыль, проскакал нарочный, и активисты снова отправились к Ивану, узнать новости. Были свежие газеты, был короткий рассказ о том, что в Шадринске уже установили народную власть. И что уже в Челябинске и Кургане ведётся борьба за захват власти. Но врагов народной, советской власти ещё очень много и борьба идёт жестокая, кровопролитная и беспощадная. И здесь, в глубинке, люди должны вступать на свой путь борьбы.

– Вот! Вот! А я что вам говорил? Врагов к стенке!

Иван потрясал кулаком, словно грозил кому-то, и повторял раз за разом: «Врагов к стенке!». Кулак, от того, что он его сильно сжимал, да ещё прихлопывал по столу, покрылся мелкими бисеринками крови, а глаза блестели, как при великой радости.

На другой день, после похорон Баландина, солдаты выкинули на улицу его жену и троих детей. Объявили, что теперь здесь, в этом доме будет заседать революционный совет. И приколотили на угол красную тряпицу, как было сказано в газетах.

Деревенские богатеи толпились на другой стороне улицы, курили, о чём-то в полголоса переругивались.

Когда утром бабы выгоняли скотину, на воротах Баландинского дома уже висели все трое солдат. Один, тот, что с пустым рукавом, почему-то висел вниз головой, а грудь у него была проколота штыком от Ивановой винтовки. На этом же штыке висел тетрадный листок. На листке, карандашом, большими, печатными буквами было написано: «ВСЕХ». Дальше, видимо, не вошло. Но и одно – это слово говорило о многом и повергало в страх и даже ужас, особенно, если взглянуть на синюшных, с вывалившимися языками, соседних висельников.