– Несёт их нелёгкая. Ой, накличут беду, ой накличут.

Мужики курили самосад, редко кто пользовался покупной махоркой, и разговаривали вполголоса. Дым висел в доме сплошной стеной. А ещё добавлялось чаду в это облако дыма от постоянно горевшей лучины. По пучку лучины приносил каждый из приходящих.

Отец Гришкин, Иван Андреевич, был обучен грамоте. Не то, чтобы уж совсем обучен, но читал вполне сносно, хоть и по слогам. Так вот, он садился возле самой лучины, горящей над тазом с водой, разворачивал мятую-перемятую, едва живую газету и начинал складывать буквы в слова. Лучина трещала и иногда брызгала искрами, но на это никто не обращал внимания. Все слушали, вытягивали шеи, озабоченно помахивали головами. Искры и огарки от лучины падали в воду и шипели там, создавая в доме ещё более заговорщицкую атмосферу. Кто-то менял догорающую лучину на новую, вставляя её в держак и комната снова озарялась свежим пламенем, высвечивая озабоченные, бородатые лица, с блестящими глазами.

Стали появляться другие бумаги, не газеты. Мужики называли их листовками. От слов, прочитанных в этих листовках, запирало дух и становилось радостно, но страшно. А к весне с войны пришли двое солдат. Они тоже приходили к Васильевым по ночам. Рассказывали. Много интересного рассказывали.

Один из солдат был без руки, но каким-то образом у него получалось помахивать пустым рукавом. Вот он был очень активен и всё говорил, и говорил о том, что в Питере появился какой-то Ленин. Что он стоит на стороне крестьян и велит всех деревенских богачей вешать на воротах. А богатство их делить между собой. И всё пустым рукавом помахивал, помахивал, словно уже маршировал возле тех самых ворот, на которых повесил всех деревенских богатеев.

– У кого, тогда, робить-то станем, коль всех хозяев повесим?

Солдат резко поворачивался к говорившему, так, что рукав отлетал в сторону и, крепко ругнувшись, возвышал голос:

– Сами! Сами хозяевами станем! Никто будет нам не указ. Не указ!

– Так, это что получается? Их повесим, сами станем…. Придут другие и нас на те же ворота? Коль и мы хозяйствовать станем…

Все замолкали, затягивались самокрутками, старались не смотреть друг на друга. Солдат тоже задумывался, шкрябал пальцами целой руки в бороде, потом, как-то неуверенно выдавал:

– Так, это, мы же не будем богатыми-то. За что нас на эти, на ворота-то? За что?

– А тогда на хрена хозяйствовать, коль не будем? Что-то больно мудрёно объясняешь. То будем, то не будем…

– Ладно. Сперва этих надо повесить. Потом посмотрим.

Однако зима, морозы, да метели, притупили чувства, охладили страсти, и желания остались лишь желаниями. Не превратились в дела. Не пошли мужики вершить свою власть, не стали никого вешать и выселять из деревни, как грозились при тусклой, чадящей лучине. Ограничились тайным чтением запрещённой литературы, да обсуждением дел своих насущных.

А нахлынувшая весна, тем более, заняла всех работами, да заботами. Не до бунтарства мужикам стало, с хозяйством бы поправиться. Пахали, да сеяли, в наймах торопливо за плугом шагали, зарабатывая кто деньги, кто продукты какие-то, кто мануфактуру, чтобы обновить рубахи, да платья, справить новые штаны, или сапоги. Хозяева, хоть и экономные, но на весенних работах не скупились, понимали, что весенний день год кормит. А мужики, да и бабы тоже, пользовались такой сезонной горячей порой, – хорошо зарабатывали.

Постепенно весна добрЕла, расплывалась, словно тесто на хорошей закваске, одевала деревья в молоденькие, чуть липкие листочки, устилала поля ворсистой, мягкой зеленью, притягивающей глаз, раскрашивала небо в более яркие, голубые тона. Солнышко начинало припекать, а набежавшая ниоткуда туча, поливала огороды благодатным, обильным дождём. Все, вдруг, понимали, что уже началось лето. Лето.