— Возвращайся в кровать, — я увидела злость в ее глазах.

Нет, я не собиралась слушаться. Лишь смотрела, как разгорается над постелью подброшенный летучий фонарь, освещая бесчувственное голое тело. Финея была похожа на сломанную куклу. Бедра залиты кровью, белая кожа иссечена тонкими вздутыми полосами. Сплошь. О том, что бедняжка жива, говорила лишь едва-едва вздымающаяся маленькая грудь. С кровью все было ясно, но остальное…

Я чувствовала, как внутри съеживается плотный колючий ком.

— Что они с ней делали?

— Пошла в кровать! — имперка почти шипела.

Я даже не шелохнулась.

— Она ведь тоже заказная? Как я?

Пальмира вновь окинула меня злым взглядом, но тут же переменилась, поникла. Поняла, что не отстану. Кивнула.

— Кто этот ублюдок?

— Мы редко знаем имена. Это не имеет значения.

Я сглотнула, стискивая зубы:

— Со мной будет то же самое?

Пальмира молчала какое-то время:

— Этого никто не знает — даже сами держатели. Все решает желание гостя. Но не обольщайся: нежным и ласковым господам нет никакого смысла связываться с Кольерами.

Я вновь посмотрела на Финею. Та с трудом облизала пересохшие губы, но глаз не открывала. Я пыталась представить, что с ней делали, чтобы довести до такого состояния, но мое воображение едва ли могло это вместить.

8. 8

Все это было за гранью моего понимания. Ночью, сквозь беспокойный сон, я слышала, как Финея стонала. Тихо, жалобно. Девушки, проснувшись, старались не смотреть на нее, кидали быстрые взгляды и тут же отводили. И мне было непонятно, почему никто из них не хочет поддержать ее хотя бы словом.

Она лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок. Потом протянула слабую руку и взяла с маленькой тумбочки у кровати стакан с водой. С трудом приподнялась, стараясь поднести питье к губам, но лишь расплескала себе на грудь.

Я сбросила одеяло, сунула ноги в туфли и подошла. Вытащила стакан из ее неловких пальцев, подтянула вверх подушку, чтобы она смогла наклонить голову:

— Пей, я подержу.

Я не увидела в ее светлых глазах благодарности. Скорее, злость. Но помощь она приняла. С жадностью осушила стакан, обмякла. Руки легли вдоль тела плетьми. Финея не сводила с меня стеклянный взгляд, и я увидела, как ее пухлые губы презрительно кривятся:

— Жалеешь меня, да?

Я простодушно кивнула:

— Жалею.

Ее лицо стало еще отвратительнее. Трогательная миловидность сменилась едкой желчью.

— Ну и дура.

Я не ожидала такого ответа. Должно быть, она все еще была не в себе.

Я пожала плечами:

— Почему?

Она приподнялась через силу, натянула одеяло на грудь:

— Думаешь, тебя тут кто-то будет жалеть?

Я опустила голову:

— Не думаю.

— Ну, вот и засунь свою жалость себе в задницу, пока туда не засунули безразмерный член. А то места не хватит.

Я какое-то время молчала, смотрела на нее. Как меняется ее лицо.Будто опадает маска, и Финея вновь становится трогательной и печальной. Мне впрямь было жаль ее.

— Зачем ты это говоришь?

Она вновь скривилась:

— А ты надеешься, что будет иначе?

Я ничего не ответила. Смотрела на ее руки, замечая, что рубцы побледнели, стали нежно-розовыми.

— Кто все это сделал с тобой?

Она недоуменно повела светлыми бровями:

— Мой господин. Кто еще?

— Кто этот ублюдок? Ты знаешь?

Она отвратительно расхохоталась, будто давилась, но резко успокоилась и прошипела совсем тихо:

— А какая разница? Разве здесь есть какой-то толк от имен?

Наверное, она была права. Имя — всего лишь звук. Имя не меняет сути.

— Что он делал?

Финея надула губы:

— А ты глаза разуй, дура сострадательная! Не видишь? — Она хохотнула: — Ничего, скоро сама насмотришься сюрпризов. Мой — не самый плохой вариант. Ломает лишь тело. Раз за разом одно и то же. Пока не надоест. — Она делано скривилась: — Так себе фантазия. Гораздо хуже те, кто добирается до нутра.