Высокородные приходили в оранжереи. Не редко и не часто. Просто приходили полюбоваться цветами. С женами, дочерьми, рабами. Это было совершенно естественно и не вызывало особого ажиотажа. Единственное — при подобных визитах полагалось обязательно вручать маленькие букетики из редких цветов. Мы с Лирикой часто преподносили их лично, потому что нас считали самыми миловидными из работниц. Управитель полагал, что на нас господам будет приятнее смотреть.

Лирика обычно ликовала. У нее просто крышу сносило от высокородных мужчин. Она лезла из кожи вон и изо всех сил старалась понравиться. Знаю, на что она надеялась — однажды стать любовницей одного из них. И устроиться, припеваючи, на всю оставшуюся жизнь. Но как же это было глупо! Я неоднократно пыталась спустить ее с небес на землю, но она лелеяла эту нелепую мечту, как самое драгоценное сокровище. А мне было смешно. Говорят, такое даже бывало, но я склонялась к мысли, что эти россказни распускают такие, как Лирика, те, кто хочет выдать желаемое за действительное. Какой резон высокородному, пусть даже из самой дальней ветви дома, связываться с простой свободной имперкой? Когда их дворцы полны наложниц на любой вкус.

У Лирики даже был секретный бумажный блокнотик, который она постоянно таскала в кармане, как великую ценность, и старательно вписывала при случае все мелочи и глупости. Кто приходил, чем приглянулся, и, особенно, как смотрел или улыбался. Если ей удавалось перехватить заинтересованный взгляд, имя этого высокородного обводилось в старательную рамочку с корявыми узорами. Рисовала Лирика так себе. Нет, она не была тупицей — просто очень любила мечтать. В конце концов, что плохого в мечтах? Пусть даже и глупых, если они делают человека чуть-чуть счастливее.

Сейчас я жалела, что сама не обзавелась таким блокнотом. Что не могу его перелистать, посмотреть пометки. Впрочем, если моя память не сохранила ничего примечательного — блокнот едва ли помог бы. Я не разглядывала высокородных. Просто подносила цветы, кланялась и старалась поскорее уйти с глаз долой. Я не хотела их внимания.

В тотусе не было окон. Я принимала за ночь то время, когда девушки возвращались и ложились спать. В помещении приглушали свет, и становилось убийственно тихо. Как сейчас. До звона. Почти все кровати пустовали. В тотусе нас было лишь семеро — и все по своим углам, дичились друг друга. Я, еще одна чистокровная имперка в противоположном углу, три асенки. Только две остриженные верийки держались вместе. Переговаривались так тихо, что невозможно было различить ни слова. Остальные молчали. И я молчала, хотя очень хотелось поговорить с той, другой. Я слышала, как Пальмира однажды назвала ее Финеей. Светловолосая, почти белая, тоненькая. С огромными прозрачными глазами. Сейчас ее кровать пустовала — девушку увели несколько часов назад, а я снова и снова пыталась предположить, что с ней произошло. Или происходит. Мне казалось это важным. Я вздрагивала каждый раз, когда Пальмира подходила ко мне, но меня не трогали. Пока не трогали…

Я услышала возню сквозь липкую болезненную дремоту. Приоткрыла глаза и увидела Пальмиру, семенящую перед огромным рабом-вальдорцем. Знакомая светлая копна свешивалась с его локтя. Я сжала зубы. Кажется, Финея была без чувств. Ее уложили на кровать, и вальдорец тут же вышел. Пальмира осталась у постели. Я слышала, как она чем-то громыхала, потом принялась обтирать неподвижную девушку.

Я не выдержала. Подошла, босая, неслышно.

— Что с ней?

Пальмира вздрогнула всем телом, порывисто обернулась: