Мы с папой остались друг у друга, и больше всего боялись потерять свои сокровища: он – меня, а я – его. И каково мне сейчас было? Самой не представить.
Папа лежал на кушетке, укрытый тонким белым одеялом. Он был одет в светло-голубую одежду, которая выдавалась всем пациентам, и я едва могла совладать со своей болью, когда видела его таким – пациентом больницы. У меня на глазах он преимущественно всегда был одет в качественные стильные костюмы или водолазки с джинсами – всегда всё ему подходящее и подчеркивающее его статность. А сейчас… Сейчас он казался мне таким беззащитным, обезоруженным…
Я прикрыла глаза. Рядом с кушеткой светилось и издавало равномерное пиликанье какое-то оборудование, высился столик, на котором лежала любимая папина книга, и подле неё блокнот и ручка. Папе уже сняли маску, но на его руке все равно стоял катетер. И вообще – он был ещё очень слаб, хотя уже прошло не меньше недели, как его перевели из реанимации в обычную палату.
- Вера… Вер… - Я вытерла слезы, протерла очки вытянутой из очечника мягкой салфеткой и снова нацепила их на нос, затем подняла взгляд на папу. Он улыбался мне. Тепло, мягко. Ободряюще, как и всегда. Он никогда не терял присутствие духа, а мне вечно этого не хватало – мой боевой дух сдувался со скоростью проткнутого шилом воздушного шарика. Так было не всегда, после смерти мамы – стало именно так. Выглядела я, наверное, просто отвратительно.
- Прости, пап, - всхлипнув, сказала я. – Прости. Я, правда, стараюсь…
- Вера, я хочу тебя попросить кое о чём, - сказал папа, и я тут же навострила уши, приводя себя в полную готовность – вдруг нужна серьезная помощь. Отец провел по ёжику седых волос и, чуть хмурясь, указал мне на книгу на столике возле кушетки. Это был «Фауст», трагедия Иоганна Гёте.
- Да?
- Я вот для тебя в книге подчеркнул парочку эпизодов, несколько сцен, - сказал он. – Хочу, чтобы ты взяла её с собой домой и прочитала их.
- А…- только и сказала я растерянно. В палату уже зашла медсестра и шепнула мне, что часы приема заканчиваются. – А как же ты? Это же твоя любимая книга. Я читала «Фауста» три раза, куда мне…
- У меня ещё много хороших книг тут. А это… Это для тебя, дочка, - сказал папа, тяжело вздохнув и глядя на меня с непомерным вниманием. И чего это он? Ну, ладно. Я нахмурилась. - Я просто хочу, чтобы моя любимая книга была с тобой. И там сцены эти, важные слова в них… Прочитай.
Я поднялась с кресла и взяла со столика книгу.
- Хорошо, пап. – Я кивнула, пожала отцу его теплую руку и крепко сжала ее в своей ладони. Папа поманил меня. Я наклонилась, и он поцеловал меня в лоб.
- Тебе надо идти, - сказал он, и затем чуть приподнял бровь, глядя на меня. – Помнишь, что придется теперь у Кедровского Максима полтора месяца отрабатывать после той истории?
- Черт бы его побрал, - выругалась я устало. – Помню.
- Он напишет тебе сегодня…
- Господи, целых полтора месяца…
- Это не так много, ты знаешь, - ответил папа. – Самое пиковое время года для его компании. Ему больше твоя помощь нужна, как специалиста, нежели деньги.
Я фыркнула, но сказать ничего не успела. В палату снова зашла медсестра, и мы с папой поспешили распрощаться наскоро, хоть и очень тепло.
Я вышла из больницы с большой скорбью в сердце. В слепящем своей чистой белизной коридоре на первом этаже, уже у самого выхода я подошла к автомату с кофе и купила себе ванильный капучино в пластиковом стаканчике. На вкус вроде ничего, но легче мне от этого не стало. Я шла к метро, думая о Кедровском. Я сорвала ему ценную сделку, и теперь я его должница. Он набрался наглости и заявил моему отцу, что после этого отвратительного скандала, который я устроила, мне придется полтора месяца отрабатывать у него в офисе на побегушках, отдавая семьдесят процентов зарплаты в его фирму.