Уже наклонила бутылку над кружкой… и передумала: влила обжигающую жидкость себе в рот. Морщилась, откашливалась — горло полыхало огнем. Но сразу стало как-то проще. За ночь я допила коньяк. В итоге снова не выспалась, и кости черепа, кажется, расходятся по швам.

Хорошо, что это была последняя ночь в усадьбе.

— Э-э-э… — Тру пальцами виски. — Я сейчас открою, только ты сразу не входи, посчитай до пяти.

— Ты что там, голая? — с любопытством спрашивает он.

— Даник! Твою мать! Я взрослая женщина. Прекрати так со мной себя вести, — выговариваю я ему, поворачивая ключ в замке.

— Можно уже?

— До пяти считай. И подожди меня на кухне.

Забегаю в свою комнату, нахожу последнюю чистую вещь — хлопковый сарафан мятного цвета — переодеваюсь и иду к нему.

Даник ждет, прислонившись к столешнице, скрестив руки на груди. Заметив меня, опускает руки и выпрямляется.

Останавливаюсь в двери кухни.

— Чего тебе?

— Надо поговорить.

— Если ты о работе, то все отлично, у меня претензий нет. — Не могу понять, что выражает его лицо. Он словно волнуется. — Или в чем дело? Кирилл не рассчитался? — уже серьезно спрашиваю я.

Даник смотрит мне в глаза, прямо буравит взглядом.

— Машка сказала, что вы сегодня уезжаете. — Он прочищает горло. — Не надо. Не уезжай.

Я хмурю лоб. Переминаюсь с ноги на ногу.

— Не поняла.

— Все ты поняла.

— Даник, ты чего?..

— Тебе ничто здесь не дорого? Не важно?.. — Даник говорит спокойно, но ощущение такое, будто он сдерживается. — Не продавай усадьбу. — Он подходит ко мне, я невольно отступаю к стене. Но Даник только закрывает дверь кухни, словно кто-то может нас подслушать. — Не продавай. Усадьба стоит намного дороже.

— Откуда ты знаешь, за сколько я ее продаю?

— Я знаю, что покупатель один. А значит, ты согласилась на то, что предложили… Вру. Я видел договор на столе.

Я огибаю Даника, подхожу к столу и складываю листы договора в стопку.

Кухня просторная, светлая, но сейчас, когда дверь закрыта, когда позади меня стоит Даник, кажется, я в кладовке, в западне.

— Увидел договор и решил в него заглянуть. Мило.

— Усадьбу можно довести до ума, — в спину говорит Даник. — Она будет стоить дороже. Намного дороже. В разы.

— И ты это сделаешь? — с каплей яда, не оборачиваясь, спрашиваю я.

— Я знаю, кто сделает, — пылко отвечает Даник, вероятно, расценив мой вопрос как сомнение, но сомнений нет. Сегодня мы с Машкой уезжаем. — Я могу проконтролировать.

— У меня нет столько денег.

— Ты же не знаешь, сколько нужно.

— Это даже звучит дорого.

— Катя… — Даник кладет ладони мне на плечи. Я резко поворачиваюсь к нему лицом, и он убирает руки.

— Я не хочу! Могу — наверное — но не хочу, — спокойнее уточняю я. — У меня с этой усадьбой связаны слишком сложные воспоминания.

— У меня с моим домом тоже связаны сложные воспоминания. Но это не причина от него отказываться.

А ведь он прав. Я же в своих страданиях ни разу не подумала, а как ему? Даник поселился в доме, где жил его отец. Да ему в миллион раз сложнее!

Я набираю в легкие воздух, чтобы сказать Данику что-то теплое, светлое, но не успеваю: он поднимает руки и осторожно подныривает под мои волосы на затылке, будто обнимает лицо ладонями.

— Не уезжай, Катя… — ласково, тихо уговаривает Даник, словно убаюкивает. — Не уезжай, пожалуйста…

Это прикосновение, его тон, его близость — настолько интимны, что сердце заходится в панике. Я в отчаянии вцепляюсь в его руки, но отвести их и в голову не приходит.

— Не надо…

— Пожалуйста, Катя.

Я прикрываю глаза.

Ни один мужчина не касался меня вот так: с нежностью и, в то же время, с уверенностью. С обещанием, что все будет хорошо. Я чувствую свою хрупкость и вместе с тем — абсолютную защищенность, будто цыпленок в скорлупе. Так было только с Сашей. А теперь с Даником.