— Катя.

Ну ладно, Катя. Тебе почему-то важно сделать вид, что мы не знакомы. Зазналась, что ли? Хозяйка усадьбы, а тут я, с лопатой?

Разберемся.

16. Глава 12. Даник. Неспокойно

Кладу два пальца в рот и свищу, коротко, пронзительно, аж у самого уши закладывает. Девчонка лет десяти, со светлыми спутанными волосами, в женской футболке размера на три больше, замирает, не дотянувшись до ручки калитки.

— Ты куда? — кричу ей из сада.

— Гулять, — после паузы отвечает она, видимо, раздумывая, надо слушаться чужого дядьку с лопатой, или нет.

Втыкаю лопату в землю и подхожу к ней.

— А твоя мама разрешила? — пробиваю я почву.

— Ее нет дома, — заявляет девчонка таким тоном, будто это оправдание.

У нее дочка. Черт побери: у Кати — дочка! Но обручального кольца нет. Как сложилась ее судьба? Она же такая веселая была, забавная, яркая. Помню, сам собирался на ней жениться. По-настоящему собирался, со всей упертостью девятилетнего мальчишки. Даже я тогда понимал, что такие девчонки — редкость. А у нее не сложилось. Вот что за урод ей попался?

— Доброе утро, Даня! — проходя мимо калитки, здоровается Таиса Ивановна, моя школьная учительница. Она с внучкой, ровесницей этой светловолосой козы. — Усадьбу ремонтируете?..

Отвечаю, а фоном слышу:

— А у меня есть собака.

— А мне мама не разрешает.

— Хочешь мою погладить? Мы рядом живем.

— Хочу. А тебя как зовут?

— Вера.

— А меня Маша. Даня, можно я к Вере?

Внезапно.

Стою, чешу затылок.

Могу ли я отпустить Катину дочку в гости к своей учительнице?..

— Ну иди. Только переоденься. И расчешись. — Так, наверное, правильно. Еще проскакивает мысль о завтраке, но по себе помню: если есть захочешь, поешь.

— Ее родители не будут против? — спрашивает Таиса Ивановна.

— Не будут. У нее мама адекватная.

Хотя, насчет адекватности я, возможно, преувеличил.

Катя, когда вернулась, назвала меня ненормальным.

Сидела на скамейке, отходила.

Я все ждал, когда же Катя сознается, что помнит меня. Точно помнит — она называет меня Даником. Так и подмывало спросить, но ведь соврет же.

Она ушла в дом, а я продолжил работать, весь в мыслях о ней. Мы мало знакомы, но рядом с ней ощущение такой теплоты, будто все детство вместе провели.

Она превратилась в красивую женщину… И не сказать, что в ней есть что-то особенное, в общепринятом понимании, — ноги от ушей или лицо с обложки, но точно есть что-то особенное для меня. Красивая для меня. Думаю об этом и не сразу замечаю, что стал глубже зарывать лопату в землю. Сердце щемит.

Красивая и какая-то… несчастная.

Черт… Неспокойно.

Отпускаю ребят на обед, а сам к ней.

Звонок не работает, знаю — надо починить. Но и стучаться не хочу. Подношу кулак к двери — и передумываю. Стою, вслушиваясь в тишину. Слишком уж тихо.

Открываю дверь, захожу. На мгновение меня накрывает чем-то теплым, знакомым — из детства. Особый запах старинного дома. Высоченные потолки, раритетная мебель: шкафы, комод. Ковры. Я снимаю кроссовки.

Иду, вслушиваясь в тишину, заглядывая в приоткрытые двери. Ее нигде нет. А потом слышу скрип и тихий звук удара дерева о дерево. Иду на этот звук и замираю в дверном проеме.

Катя сидит за роялем с открытой крышкой, пальцы лежат на клавишах так невесомо, что я не уверен, касаются ли вообще.

Она такая… поникшая, печальная.

Знаю, что мой отец учил ее играть на рояле. Перед занятиями он всегда тщательно готовился: брился, надевал свежую светлую рубашку, гладил брюки. У него были особые отношения с роялем.

Возможно, у Кати тоже. Она так склонилась над ним, будто над живым. О чем она думает? Может, о том, что человека, который учил ее музыке, больше нет?..