Анатолий Иванович замолчал, погрузившись в себя. На его лице пролегли тени, делая его ещё старше.

Я ошарашенно глядел на пожилого профессора, не зная, что сказать. Прежде он никогда не рассказывал мне о Вере.

– Ты, скорее всего, не поймёшь, что я тогда испытал, Егор. Молодости трудно осознать смерть. Я и сам не сразу понял, что потерял её.

Напротив, я прекрасно понимал. Никогда не думал, что найду в профессоре Иванове настолько близкую душу.

– Поначалу весь класс ходил как пришибленный, оглушённый случившимся. Но молодость и жизнь брали своё, ребята забыли о Вере.

– А вы? – спросил я пересохшими губами.

– Я тоже думал, что забыл. Но нет. В сердце поселился кусочек пустоты, который невозможно было заполнить ни учёбой, ни книгами. Сначала я думал, что скучаю по её вниманию к моим мечтам. А после осознал, что скучаю по ней самой. Вера оказалась моей первой любовью, но окончательно я это понял, только когда потерял её.

Профессор снова замолчал, словно собираясь с мыслями. Я сидел, вытянувшись в струну, его рассказ разбередил и без того кровоточащую рану. И я не понимал, что заставило его рассказать мне об этом сейчас?

– Сначала боль была тупой и вялой, сосала всё время под ложечкой, но я надеялся, что смогу отвлечься и забыть. Однако проходили годы, тоска становилась сильнее, ни в одной девушке я не мог найти утешения. Наконец, тоска достигла своего предела, взорвавшись тёмной яростью, протестом против смерти. Мне хотелось крушить наш неправильно устроенный мир.

Как же я понимал его!

Иванов достал из кармана пиджака старенькую чёрно-белую фотокарточку, на которой были изображены мальчик с девочкой, и показал мне. В мальчике я сразу узнал его самого, а девочка наверняка была той самой Верой. Курносый нос, упрямо сведённые брови, косички, ямочка на щёчке и большая родинка на виске. В глазах – решимость, упрямство, воля.

Как допускает мир, чтобы уходили такие, как она? И такие, как моя Акатарама?

Я хотел вернуть профессору карточку и вдруг заметил на обороте какие-то схемы, нарисованные детской рукой. Чернила выгорели, мало что можно было разобрать.

Внимательно смотревший на меня Анатолий Иванович удовлетворённо кивнул. И продолжил:

– Да, Егор. Именно это помогло мне не спиться и перестать ненавидеть жизнь. Её рисунки, мечты о машине времени. Знаешь, я как утопающий ухватился за эту соломинку. Она дарила мне призрачную надежду. Так я увлёкся физикой, окончил институт, стал профессором. За моими плечами много необычных трудов.

Я смотрел на него, чувствуя, как бешено колотится сердце. Разум твердил, что машина времени – это фантастика, но жажда чуда была сильнее его голоса. Зачем профессору рассказывать мне эту историю, если бы он не добился успеха? Скорее всего, материалы по его разработкам засекречены.

– И вы смогли изобрести машину времени? – с запинкой выдавил я.

– А, я рад, что сумел заинтересовать тебя, молодой человек. Даже твоя хандра вроде как отступила. Пошли, прогуляемся, покажу тебе, как я обманул время.

Анатолий Иванович не спеша встал и, не оглядываясь, направился к выходу, словно наверняка знал, что я последую за ним.

И он был прав.

4. Глава 4 Тайна профессора

Егор

Мы медленно шли по набережной. Пожилой профессор любовался плывущими по воде листьями. Свернули в сквер…

Меня мучило любопытство и нетерпение. Но Иванов словно начисто позабыл о моём существовании, и оставалось только молча идти рядом, шурша облетевшей листвой.

Осень ещё острее напоминала мне о хрупкости и бренности жизни.

Наконец, профессор свернул к нарядному зданию за красивой кованой оградой. Внутри бегали ребятишки. Это был детский сад.