Вздрагиваю. Земля мягкая, покрыта толстым слоем травы, а потому я не услышала приближение незваного гостя заранее. Не оборачиваюсь, только дергаю плечом, не меняя позы.

— Валяй, если не боишься, что тебя запишут в соучастники, — горло все еще дерет при каждом сказанном слове, говорю придушенно.

Он, видимо, не боится, а звук моего голоса тактично не комментирует. Подходит ближе, садится рядом, копируя мою позу, — близко, но не нарушая личного пространства, не касаясь — хорошо.

— Почему не пошла на завтрак? — интересуется, буднично так.

— Не голодная, — буркаю.

Чувствую на себе пристальный взгляд, но упорно продолжаю смотреть только на ручеек перед собой. Вода чистая-чистая, совершенно прозрачная — виден каждый камешек, каждая веточка.

— А не думала, что если бы ты вышла к людям, то они увидели бы синяки на твоей шее и поменяли бы выводы? — спрашивает Холостов. — Да и голос у тебя, прямо скажем…

Как потертая пластинка, сказала бы бабушка. Не знаю, к чему вспоминаю. Уверенно качаю головой.

— Не хочу.

Объективно, и правда нет причин прятаться и тем более отказываться от профессиональной помощи, но не хочу. Я не объективна и никогда не была.

Вздрагиваю, когда моей шеи касаются чужие пальцы. Вскидываю возмущенный взгляд: что за самоуправство?

— Боль уберу на пару часов, а там подумаешь, — отвечает Костя на невысказанный вопрос.

Закусываю губу и отворачиваюсь. Пусть делает, что хочет. Нравится ему ощущать себя рыцарем-спасителем — пожалуйста. Вон Аршанская уже потешила свое самолюбие за мой счет. Пусть и этот. Давайте, ребята, подходите, не стесняйтесь.

Когда Холостов убирает руку, боль и правда исчезает, в горле больше не першит. Сглатываю без труда. Ладно, была не права, так гораздо лучше.

— Спасибо, Костя, — говорю, все еще гипнотизируя взглядом воду.

— Что, даже без «дорогого»? — усмехается. На сей раз не очень искренне, просто пытается свести в шутку. Не работает. Молчу, крепче обнимаю колени. Мне сейчас очень не хватает бабушки. Просто обнять, почувствовать, что не одна. — Лер, не грузись, — снова заговаривает Холостов, видимо, у меня все мысли на физиономии написаны. — Нормально все. У Люды уже нос целый, осталось тебя подлатать — и снова в бой.

Усмехаюсь.

— Ломать носы?

— И волосы драть, — подсказывает охотно. — Не хнычь, лягуха, болото наше!

Удивленно моргаю.

— Это что еще за ретрохит?

— А, — отмахивается Костя. — У меня папа так любит говорить.

Веселый у него, наверно, папа.

Снова молчим. Просто сидим рядом. Холостов поднимает с травы камешек и кидает его в ручей, тот проглатывает предмет с тихим хлюпом. Тянется за вторым.

— Что, так и не спросишь, что там произошло на самом деле? — интересуюсь.

— Не-а, — беспечно отзывается Костя, расставшись со вторым камнем и протягивая мне третий. — На, попробуй, слабо докинуть до того берега?

Оцениваю ширину ручейка: тут и пятилетке не слабо. Я эту «реку» могу просто переступить одним шагом, даже не прыгая. Издевается.

— Думаешь развеселить меня детскими играми?

В ответ получаю невинную улыбочку.

— Ну, получается же.

Получается. Улыбаюсь, хотя и не планировала поддаваться на провокацию и вообще с ним разговаривать. Просто улыбаюсь, потому что завязавшийся еще ночью узел в груди действительно рассасывается. Мне хорошо в его обществе, легко. И да, сейчас мне правда нужна поддержка.

Костя все еще смотрит на меня с такой осторожной улыбкой, готовой в зависимости от моей реакции превратиться как в «рот до ушей», так и исчезнуть вовсе. А я… А я вдруг делаю то, на что не решилась бы еще вчера, и за что, возможно, буду проклинать себя завтра — поворачиваюсь и упираюсь лбом Холостову в плечо, прикрываю глаза. Заминка не более пары секунд, и он обнимает меня одной рукой и прижимает к себе крепче. Знал бы кто, как мне нужны эти объятия. Я сама — точно нет. Но впервые со дня смерти бабушки я чувствую, что не одна в этом мире, и это по-настоящему дорогого стоит.