Борис Юрьевич, наш стойкий бессмертный старичок-теоретик, хватался за сердце и дрожал губами…

— Валерия Резеда! Пройдите в кабинет директора! — проносится по Сурку; вздрагиваю.

Последнее, чего мне сейчас хочется, это покидать свою берлогу. Но я переодеваюсь, умываюсь холодной водой и иду, куда велено.

Воспоминание 65

— Он у себя, — Жанна машет рукой в сторону запертой двери, стоит мне показаться в приемной. — Заходи, тебя ждут, — киваю, шагаю к кабинету. — Лера, — оборачиваюсь. Непривычно: в выражении лица секретаря нет ни надменности, ни колкости, к которым мы все уже привыкли. — Ты как?

Хреново, вот я как.

Выдавливаю из себя улыбку. Выходит, наверное, больше гримаса.

— Я уже видела мертвецов, — говорю и толкаю дверь.

Воспоминание 66

Он оставил белые жалюзи без рисунка. Сижу на стуле напротив директорского стола и смотрю прямо на них, мимо плеча хозяина кабинета. Без бабочек…

— Лера, я знаю, вы с Русланом дружили, — осторожно начинает Станислав Сергеевич, и я резко перевожу взгляд на него.

— С чего вы взяли? — выходит слишком резко, с агрессией. Мужчина чуть приподнимает брови, а я сдаю назад. Может, я просто не совсем понимаю, что такое дружба? Почему-то же мне сейчас плохо, и это далеко не только из чувства вины. — Простите, — опускаю глаза, упираюсь взглядом в сцепленные на коленях пальцы. — Да… наверное… были.

— К прощанию все уже были морально готовы к тому, что увидят, — продолжает Князев, и чувствую, что он тщательно подбирает слова. — Но ты и Костя, когда открыли дверь…

— Хотите предложить мне услугу психолога? — снова вскидываю глаза. Да, перебиваю, да, невежливо. Плевать.

— Это приходило мне в голову, — медленно кивает директор. — О том, что можно посетить специалиста, было объявлено всем еще вчера, и некоторые воспользовались этой возможностью, — даже не сомневаюсь. — Но ты не пошла, а мне кажется, что как раз тебе помощь может быть нужнее всех.

Мне нужно, чтобы меня не трогали, вот что мне нужно.

— Холостов тоже сходил? — спрашиваю в лоб. — За помощью?

— Насколько мне известно, нет.

— Вот видите, — говорю с удовлетворением, — его психика не повредилась от вида повешенного. Почему моя должна была?

— И все же, — настаивает.

— Заставляете?

— Прошу.

— Тогда — нет.

Князев молчит, поджимает губы, смотрит на меня внимательно. Весь собранный, осторожный — ни одного лишнего слова или жеста, не говоря уже о действии, словно я буйнопомешанная и могу, чуть что не так, вцепиться в глотку.

Утыкаюсь взглядом в колышущиеся жалюзи на приоткрытом окне и молчу. Мне не нужны сейчас ни разговоры по душам, ни утешение. Я хочу понять, что произошло, но никто мне этого не расскажет.

— Лера, — делает директор новую попытку до меня достучаться, — понимаю, что тебе хочется побыть одной, и я не стану тебе докучать, но не могу не спросить. Руслан рассказывал тебе о своих переживаниях? Ты догадываешься, почему он мог это сделать?

Иными словами: а не поделился ли Русик со мной подозрениями, ради которых Князев даже не поленился отправить своего человека на поиски выбывших, чтобы привезти нам неопровержимые доказательства их жизни и здоровья?

Прямо смотрю в ответ. Давай, Лера, скажи, что ты в курсе паранойи своего приятеля. Расскажи, как посмеялась над ним. Поделись информацией о странном свете в ночной лаборатории. Давай, ну же!

Но я молчу, потому что ни на грош не верю в то, что Любимов повесился сам. Да, все сказали, что суицид налицо, нет сомнений и колебаний. И все же не верю. Зачем ему было вешаться? Потому, что его теория заговора провалилась? Да, глупо, да, обидно, да, удар по самолюбию. Но в петлю? Из-за этого?