***

Чем ближе мы подъезжали к дому Кометы, тем сильнее у меня портилось настроение. Какие-то трущобы. Детские площадки, заросшие бурьяном и закиданные бутылками, ветхое бельё, висящее на верёвках, натянутых между ржавыми столбиками, кругом шпана, тлен и безысходность. Что вообще заставляет людей жить в подобных местах, когда можно всё закончить одним движением и потом вечность наслаждаться мучениями в преисподней? Неужели в раю настолько хорошо, что терпеть это дерьмо семьдесят-восемьдесят лет – приемлемая цена?

Когда водитель остановился возле двухэтажного дома, некогда красного, а теперь бледно-дерьмового цвета, я рассчитался и посмотрел на Комету.

– Признайся: ты меня разыгрываешь.

– Что? – Комета вышла из машины и немедленно наступила в лужу с расплывающимся на поверхности бензиновым пятном – единственным ярким моментом в этом районе.

– Ты ведь не можешь здесь жить, правда? – Я тоже выбрался из салона и хлопнул дверью. – Сейчас двадцать первый век. Никто не может жить здесь! Это какой-то квест? Реалити-шоу? Или мы попали в параллельный мир?

Таксист рванул прочь, торопясь покинуть это место. Комета поникла.

– Почему ты постоянно делаешь мне больно, демон? Причём не просто больно. Ты бьёшь мне в самую душу. Каждым словом, каждым поступком.

Я вновь огляделся, чтобы убедиться: глаза меня не обманывают.

– Ты вынуждаешь меня жить десять дней на мусорном полигоне, и ты же говоришь, что я делаю тебе больно. Это мне больно, Комета. Ты не представляешь, как мне больно.

– Я не буду заключать контракт! – всхлипнула Комета. – Не бу-ду! Пожалуйста, если тебе так необходимо ошиваться рядом со мной, так хотя бы не причиняй мне боли! Просто молчи!

– Нет.

– Почему?!

– Потому что я плохой.

Она смотрела на меня грустными глазами раненого оленёнка и недоумевала. На полном серьёзе не могла понять, что кто-то – просто плохой, что у кого-то нет других целей, кроме как причинять боль и страдания.

– Пойдём, – улыбнулся я и открыл перед Кометой покосившуюся деревянную дверь, которой служила доводчиком ржавая визжащая пружина. – Спорим, я найду пять способов довести до слёз твоих родителей за первые пять минут?

Комета шагнула в подъезд с таким видом, словно там её должны были прирезать. Что в таком месте – ни разу не удивительно. Однако я ещё десять лет назад раздобыл базовое знамение, активизирующееся, когда хозяину угрожает опасность. Сейчас оно молчало.

Мы поднялись на второй этаж по скрипучим деревянным ступеням. Комета остановилась возле обитой грязным дерматином двери и, тихонько вздохнув, нажала кнопку звонка.

Я обратил внимание, что кнопка располагалась на уровне бёдер Кометы.

– Это шутка? – Я перевёл взгляд с матери Кометы на её папу. – Нет, ты всё-таки издеваешься? Сдаюсь: где здесь камера? Где режиссёр? Я его большой фанат, хочу пожать этому парню руку.

Отец стоял прямо перед нами. Мать остановилась на углу, не полностью заехав в поворот.

– Твой отец – карлик, а мать – инвалид-колясочник?! – Я застонал. – Нет, ну это слишком. Слишком легко!

Лицо женщины в инвалидном кресле окаменело. Карлик же отнёсся проще, ему явно было не привыкать к издевательствам.

– Кто твой друг, Комета? – спросил он.

– Тс! – поднял я палец. – Кажется кто-то наступил на пищащую резиновую игрушку.

Комета врезала мне локтем в живот, на что я, разумеется, не отреагировал.

– А одноглазого тойтерьера у вас нет?

– Замолчи! – взвизгнула Комета. – Пап, мам, он не мой друг, он – демон! Я не смогу от него отделаться десять дней. Меня выгнали из института, и…

– Выгнали?! – схватилась за сердце женщина. – Господи боже мой, Олимпиодор, её выгнали!