– За рекой Индом тоже лежит большая пустыня, и жара там не слабее, чем в Египте, – возразил кадусию кто-то из персов.

– Зато в Инде наверняка не водятся те зубастые твари, которых так много в Ниле, – сказал кадусий. – Одному из моих воинов это чудовище откусило ногу, когда он забрел на мелководье.

– Ты имеешь в виду крокодилов, друг мой, – заговорил с кадусием Гистасп. – Уверяю тебя, крокодилы водятся и в Инде. Тамошние племена делают панцири из крокодиловой кожи.

– Если инды убивают крокодилов, значит, они не поклоняются им, как египтяне, – проворчал кадусий. К тому же Индия ближе, чем Египет.

– Оставьте эти разговоры, друзья, – громко обратился к гостям Прексасп, назначенный «оком царя»[26] и восседающий за одним столом с Бардией. – В ближайшие три года все народы Персидской державы будут наслаждаться миром и покоем по воле мудрого царя. Мечи и копья будут спать. У всех нас появится больше времени для охоты, воспитания молодежи и общения с любимыми женщинами. Не лучше ли поговорить о женской красоте, нежели о дальних странах с вонючими крокодилами.

Вокруг засмеялись.

– Отлично сказано, Прексасп! – воскликнул Гаумата, сидевший справа от царя, как и полагалось на пирах сидеть хазарапату.[27]

Гаумата был в приподнятом настроении еще и потому, что в отведенных для него покоях дворца его дожидалась Атосса. Она сама пожелала еще до свадьбы разделить с ним ложе. Этому не стал противиться и Бардия, переселив сестру из гарема в покои друга. Гаумата был благодарен Бардии не столько за самую высокую должность в государстве, сколько за желание породниться с ним.

Тем самым Бардия хотел показать, что Гаумата и его брат Смердис происходят из древнего рода мидийских царей, хотя на самом деле это было не так. Предки Гауматы находились в свите последнего мидийского царя Астиага,[28] который в знак особого расположения подарил одному из них красавицу из своего гарема. Впоследствии распространился слух, будто эта наложница являлась внебрачной дочерью Астиага.

Гаумата не верил в эту легенду, однако и не опровергал ее на людях, так как это выделяло их с братом из всей мидийской знати, давно утратившей свои царственные корни.

Гаумата шел глухими коридорами дворца, следуя за рабом, который нес в руке масляный светильник. Черный мрак, наползая из всех углов, заполнял огромные помещения, и робкий огонек светильника казался мотыльком, затерявшимся в темной зловещей безбрежности. Когда был поворот либо ступени, раб замедлял шаг, чтобы захмелевший Гаумата мог опереться на его плечо.

Пир еще продолжался, но Бардия отпустил Гаумату, видя, что тому не терпится уединиться с Атоссой.

Впрочем, пустота и мрак царских чертогов были обманчивы. Вот впереди мелькнул желтый свет. Еще один поворот – и взору Гауматы предстал широкий проем дверей, массивные створки которых были гостеприимно распахнуты. У дверей стояли два евнуха, склонившиеся в низком поклоне.

Гаумата позволил рабу удалиться: дальше он доберется сам.

Светильники на высоких изящных подставках озаряли спальный покой неверным подрагивающим сиянием, в котором расползалась тончайшая благовонная дымка, рождавшаяся в небольшой бронзовой курильнице. Низкий овальный стол, уставленный яствами, занимал середину комнаты. В глубине, за кисейными занавесками, виднелось широкое ложе, ножки которого в виде львиных лап утопали в густом ворсе пушистого ковра. На стенах тоже висели пестрые ковры с преобладанием малиново-красных оттенков.

Из-за ширмы, украшенной гирляндами из цветов, вышла молодая женщина. Это была Атосса.