Четыре года назад Томми Уильямса арестовали в Род-Айленде; он был за рулем ворованной машины, набитой ворованными товарами. Томми выдал сообщника, прокурор нажал на пружины, и в результате мягкий приговор – «от двух до четырех лет с зачетом содержания под стражей». Через одиннадцать месяцев его сокамерник вышел на волю, а освободившееся место занял некто Элвуд Блэтч. Блэтч сел за вооруженное ограбление, и срок ему навесили от шести до двенадцати.

«Я такого дерганого еще не видел, – рассказывал мне потом Томми. – Ему только дома грабить, да еще с пушкой в кармане. Он же от шороха какого-нибудь до потолка подпрыгнет и сразу палить начнет. Он меня раз ночью чуть не задушил, а почему? Какой-то тип в другом конце коридора застучал по решетке алюминиевой кружкой.

Семь месяцев я с ним отсидел, после выпустили подышать чуток воздухом. Меня все время так: выпустят – посадят. С Элом Блэтчем я толком-то и не разговаривал, не тот человек. Говорил всегда он – и без остановки. Рта не закрывал. Слово вставишь, он уже звереет: зрачки закатились, кулаки сжаты. У меня мурашки по коже. Видел бы ты его – вот такой амбал, голова почти совсем лысая, и два зеленых глаза из глубины сверлят тебя, как буравчики. Не дай бог еще раз встретиться.

И вот каждую ночь – словесный понос. Где родился, из каких приютов сбежал, чем промышлял, каких баб перетрахал, сколько раз выходил сухим из воды. Ладно, говорил я себе, пускай травит. Я, может, рожей и не вышел, но как-то, знаешь, не хочется, чтобы мне ее попортили.

По его словам, он грабанул две сотни домов, даже больше. Я не очень-то в это верил – да он бы взлетел под потолок, если бы рядом кто-то пернул, хотя он клялся и божился. Но вот что я тебе, Ред, скажу. Многие, сам знаешь, задним умом крепки, куда там, но я отлично помню – еще до того, как я про этого тренера по гольфу, Квентина, услышал, – я, помню, подумал: если б Эл Блэтч залез в мой дом, а я подвернулся ему под руку и при этом остался цел-невредим, я бы радовался как не знаю кто. Ты можешь себе представить: залез он, к примеру, в женскую спальню и тихо так себе перетряхивает содержимое шкатулочки, и тут дамочка кашлянула во сне или, не дай бог, резко перевернулась к нему лицом, а? У меня от одной мысли в животе холодит, серьезно.

Кой-кого ему таки пришлось убрать. Не вовремя шум подняли. Так он говорил. И я ему поверил. На него глянешь – поверишь. Дерганый, как хрен! Точнее не скажешь. Такой может пришить человека за милую душу.

Раз ночью я его спрашиваю, чтобы разговор поддержать: „Ну, и кого же ты пришил?“ Так, смехом. Он весь расплылся и говорит: „В Мэне тип один сидит за двойное убийство, а это я их. Жену этого типа, который сел, и ее дружка. Я тихо залез в дом, а дружок ее поднял шум, понимаешь?“

Я уже не помню, упоминал он фамилию этой женщины или нет, – продолжал Томми. – Может, и упоминал. Но что такое Дюфрен в Новой Англии? Все равно что Смит или Джойс на Среднем Западе. У нас „лягушек“[4] этих пруд пруди. Дюфрен, Лавек, Улетт, Полен… поди запомни! Но как звали ее дружка, он мне сказал. Гленн Квентин. И денежки у этого сукиного сына, тренера по гольфу, водились немалые. Эл подозревал, что у него дома может быть тысчонок пять, по тем временам приличные бабки. „И когда же это случилось?“ – спрашиваю. „После войны, – говорит. – Сразу после войны“.

Короче, залез он в дом, – рассказывал Томми, – а эта парочка проснулась, и от парня можно было ждать любых неприятностей. Так, во всяком случае, подумал Эл. А я думаю, этот парень просто всхрапнул во сне. Короче, по словам Эла, он отправил на тот свет Квентина и жену этого адвоката, местной шишки, которого в результате еще и закатали в Шоушенк. Тут он заржал как лошадь. В общем, Ред, мне, считай, крупно повезло, что я оттуда ноги унес».