Этим третьим лицом оказался его напарник по обслуживанию гладильной машины. Заключенные называют ее костоломкой – на секунду зазевался, все кости переломает. Чарли Лэтроп, его напарник, угодил за решетку на двенадцать лет за убийство. Он был рад пересказать Томми подробности «дела Энди Дюфрена»; это нарушило монотонность, с какой они вытаскивали из машины проглаженное постельное белье и складывали его в корзину. Чарли дошел до момента, когда присяжные удалились на обед, после которого они должны были вынести обвинительный приговор, когда прозвучал предупредительный свисток и машина с воем заглохла. Это значило, что на входе ее стали загружать выстиранным бельем из Элиотовского дома для престарелых; и вот уже оно, отглаженное, выплевывается каждые пять секунд, только успевай подхватывать. Подхватив, Томми с Чарли должны были быстро его сложить и сунуть в тележку, уже стоявшую наготове.

Однако вместо того чтобы пошевеливаться, Томми Уильямс вдруг застыл, уставясь на Лэтропа с разинутой варежкой. Он стоял посреди растущей груды белоснежного белья, на котором уже расплывались грязные пятна – полы-то мокрые, а на подошвах пыли в три слоя.

К нему уже бежал старший надзиратель Гомер Джессап, срывая глотку от крика. Томми даже не повернулся в его сторону, а ведь старина Гомер своим кулачищем припечатал на своем веку столько доходяг, что Томми, пожалуй, сбился бы со счета.

– Как, ты сказал, звали этого тренера по гольфу? – спросил Томми, ничего не видя и не слыша.

– Квентин, – ответил Чарли, совершенно сбитый с толку поведением напарника. Позже он скажет, что с таким лицом, какое сделалось у Томми, можно было запросто идти сдаваться врагу – вместо флага. – Гленн Квентин, если не ошибаюсь. Слушай, ты лучше…

– Эй вы там! – хрипел Гомер Джессап. Шея у него налилась кровью и стала цвета петушиного гребня. – Белье в холодную воду! Живо! Оглох, что ли, мать твою…

– Гленн Квентин, о господи, – только и сказал Томми Уильямс, потому что в следующий миг на его затылок обрушилась резиновая дубинка. Томми так удачно упал, что остался без трех передних зубов. А очнулся он в штрафном изоляторе, где ему предстояло скоротать неделю и подвергнуться лечебному голоданию по методу Сэма Нортона. Плюс подпорченная характеристика.

Это случилось в начале февраля шестьдесят третьего. Выйдя из шизо, Томми Уильямс поинтересовался у других старожилов и получил ответ, мало чем отличавшийся от того, что сказал ему Лэтроп. Об этом я знаю не понаслышке, поскольку одним из таких старожилов был я сам. Когда я спросил, зачем ему подробности, он сразу закрылся, как раковина.

Однажды он пришел в библиотеку и выложил все как есть Энди Дюфрену. И вот тут, в первый и в последний раз, не считая случая, когда он попросил у меня плакат с Ритой Хэйворт, смущаясь при этом, как мальчишка, впервые попросивший пачку сигарет, Энди отказало самообладание, только сейчас оно ему отказало на все сто.

Я видел его в тот день – у него было лицо человека, который наступил на грабли и заработал промеж глаз. Руки у него дрожали, а когда я с ним заговорил, он даже не отреагировал. В тот же день он нашел Билли Хэнлона, старшего надзирателя, и попросил о встрече с начальником тюрьмы Нортоном на завтра. Потом он мне признался, что в ту ночь не спал ни секунды. Он вслушивался в вой зимнего ветра, смотрел, как прожектора обшаривают пространство, отбрасывая длинные тени на цементный пол его камеры, которую со дня вступления в президентство Гарри Трумэна он привык называть своим домом, и пытался осмыслить происшедшее. В руках Томми, сказал он мне, словно оказался ключ, который подошел к двери его камеры – нет, не этой, тюремной, а той, что скрыта в черепной коробке. Той, где заперта тигрица по кличке Надежда. Уильямс открыл камеру, и тигрица заметалась по извилинам мозга.