Он и Байрон Хэдли были корешами. Джордж Данэхи на самом деле был подставной фигурой, всем заправлял Стаммас не без помощи Хэдли.

Хэдли был рослый детина с редеющими рыжими волосами и шаркающей походкой. Он отдавал команды зычным голосом, и стоило кому-то замешкаться, как на него обрушивалась дубинка. В тот третий день нашей работы на крыше он разглагольствовал перед охранником Мертом Энтуислом.

Хэдли получил замечательное известие и теперь ныл по этому поводу. Такой он был человек, черствый и неблагодарный, весь мир, считал он, против него в сговоре. Мир украл у него лучшие годы жизни и будет счастлив украсть оставшиеся. Всяких я повидал на своем веку тюремщиков, даже, можно сказать, святых – это я о тех, кто способен видеть разницу между своей жизнью, пусть жалкой и беспросветной, и жизнью других, над которыми государство поставило их надсмотрщиками. Эти тюремщики понимают, что боль – она тоже бывает разной. Остальные же или не понимают, или не хотят понимать.

Байрон Хэдли на этот счет не заморачивался. Он был способен, развалясь на майском солнышке, исходить желчью, кляня привалившую ему удачу, а рядом, в трех метрах от него, работяги корячились с тяжеленными ведрами, до краев наполненными кипящей смолой, обжигая себе ладони и считая, что против обычной маеты это еще отдых. Тут можно вспомнить известный тест, позволяющий определить твое отношение к жизни. Так вот, на этот тест у Байрона Хэдли был один ответ: «полупустой». То есть стакан, наполненный до половины, для него всегда был полупустой. Ныне и присно, аминь. Ему дашь прохладный яблочный сидр – он скажет: уксус! Ему позавидуют, что жена всю жизнь ему верна, – он хмыкнет: да кому она нужна, уродина!

В общем, сидели они, а Хэдли разглагольствовал, да так, что нам все было слышно. Лоб у него успел сгореть на солнце. Одну руку он положил на ограждение, которым была обнесена крыша, другую – на рукоять револьвера 38-го калибра.

Так что мы вместе с Мертом Энтуислом узнали его историю. Когда-то старший брат Хэдли сбежал в Техас, и четырнадцать лет от этого сукиного сына не было ни слуху ни духу. Решив, что он окочурился, все благополучно вздохнули. И вдруг десять дней назад им позвонил из Остина адвокат. Оказалось, брат Хэдли умер уже как четыре месяца и не бедным человеком. («Везет же всяким придуркам!» – заметил младший брат покойного, олицетворение благодарности.) Разбогател он на операциях с нефтью, сколотив состояние почти в миллион долларов.

Нет, Хэдли не стал миллионером – такое могло бы даже его сделать счастливым, хотя бы на время, – однако брат завещал кругленькую сумму в тридцать пять тысяч каждому члену семьи в штате Мэн, сколько их там ни окажется на данный момент. Поди плохо. Вроде как на тотализаторе подфартило.

Но, как сказано, для Байрона Хэдли стакан был всегда полупустой. Битый час он плакался Мерту, что федеральные власти захапают львиную долю обрушившегося на него золотого дождя.

– Останется, дай бог, на машину, – сокрушался он, – а дальше? Налоги, страховка, ремонт, бензин, и эти замучают: «Папочка прокати! Папочка, давай опустим верх!»

– А старшие еще за руль полезут, – поддакнул Мерт. Старина Мерт был себе на уме, хотя и не сказал вслух того, о чем наверняка подумал, как любой из нас: «Если эти деньги, друг ты мой сердечный, тебе что нож острый, я, так и быть, возьму их себе. Не в службу, а в дружбу».

– Вот именно, за руль полезут, захотят учиться водить, черт бы их подрал. – Байрона всего передернуло. – А знаешь, что меня ждет в конце года? Стоит ошибиться разок-другой с налогом, и вот тебе уже счет – будь любезен, плати из своего кармана. Или, того хуже, бери в долг у какого-нибудь пархатого в ссудном банке. И все равно ведь проверят твои бумаги. Тут как ни крути. А уж если дошло до проверки, что-то из тебя непременно вытрясут. С дядей Сэмом не поспоришь. Этот запустит пятерню под рубашку и так выдоит, что потом грудь как тряпка. Ему все, тебе шиш. Эх, мать их так.