К тому времени мы с Энди сошлись довольно близко. Помните эпизод с фотоплакатом? Я, кажется, упустил один момент, а он небезынтересен. Через месяц с лишним после того, как он повесил Риту над своей шконкой (я уже успел забыть о ней, других дел хватало), Эрни просунул сквозь зарешеченное оконце моей камеры белую коробочку.

– От Дюфрена, – шепотом сказал он, не переставая махать метлой.

– Спасибо, Эрни, – с этими словами я опустил ему в руку полпачки «Кэмела».

Разворачивая обертку, я гадал, что бы это могло быть. В коробочке обнаружился слой ваты, а под ватой…

Я смотрел, не в силах оторваться. К такой красоте даже страшно было прикоснуться. В нашей серой жизни о красивых вещах можно только мечтать, и, что самое грустное, многие зэки о них даже не мечтают.

В коробочке лежали два великолепно отшлифованных кусочка кварца. Вкрапления железистого пирита посверкивали, как крупицы золота. Будь камни полегче, из них вышли бы отличные запонки – смотрелись они как парные.

Сколько в них было вложено труда? Могу сказать: многие часы после отбоя. Сначала надо их обтесать и огранить, а затем без устали шлифовать и полировать той самой шкуркой. Глядя на камни, я испытывал в душе странное тепло – кому не знакомо это ощущение перед прекрасной рукотворной вещью? Не этим ли мы отличаемся от животных? Было, сознаюсь, еще одно. Чувство благоговения перед человеческим упорством. Но только много лет спустя я в полной мере оценил, как далеко простиралось упорство Энди Дюфрена.

В мае пятидесятого начальство решило, что хорошо бы заново просмолить крышу мастерских по изготовлению номерных знаков. Они хотели завершить работы до начала жарких месяцев, то есть уложиться в неделю. Кликнули добровольцев. Сразу вызвалось человек семьдесят, если не больше: работа как-никак на воздухе, май месяц. Пришлось тянуть жребий – среди десятка счастливчиков оказались мы с Энди.

И вот начались наши прогулки после завтрака… в компании с охраной: двое спереди, двое сзади, да еще с вышек в полевые бинокли поглядывают.

Четверо работяг несли длинную складную лестницу (я всякий раз ловил кайф, когда Дики Бетс называл ее «растяжкой»), которую мы приставляли к стене приземистого здания. И начинали передавать по цепочке наверх ведра с расплавленной смолой. Не дай бог брызнет, петушком будешь прыгать до самого лазарета.

Приставили к нам шестерых охранников из старослужащих. Для них это было чем-то вроде отпуска: вместо того чтобы париться в прачечной или в мастерских или, скажем, стоять над душой заключенного, пока он чистит гнилую картошку, можно загорать себе под весенним солнышком, привалившись спиной к ограде и смоля чинарик с дружками-приятелями.

Поглядывали они за нами вполглаза – южная вышка была так близко, что при желании часовые могли сплевывать жвачку прямо нам на головы. Одно подозрительное движение – и тебя прошьет из пулемета 45-го калибра. Словом, охраннички кайфовали. Им бы еще пивка пару коробок, и каждый чувствовал бы себя господом богом.

Одного из охранников звали Байрон Хэдли, он провел в Шоушенке больше времени, чем я. Больше, чем двое его дружков вместе взятые. Во главе нашей шарашки тогда был Джордж Данэхи, такой чопорный мрачноватый янки. Он получил степень за разработку карательных мер в отечественных тюрьмах. Ни у кого, кроме тех, кто его назначил на это место, он не вызывал особых симпатий. Поговаривали, что его интересуют три вещи: сбор статистических данных для книги (напечатал он ее потом в небольшом издательстве «Лайт сайд пресс» и, скорее всего, за собственные денежки), финал внутритюремного чемпионата по бейсболу, который разыгрывался в сентябре, и принятие закона о смертной казни в штате Мэн. За смертную казнь он стоял насмерть. В пятьдесят третьем, когда выяснилось, что вместе с Байроном Хэдли и Грегом Стаммасом он хапал неплохие бабки за ремонт «левых» машин при нашем гараже, Джорджа Данэхи турнули. Хэдли и Стаммас вышли сухими из воды – это были мастера отмазываться, – а вот Данэхи пришлось исчезнуть. Никто по этому поводу слез не лил, однако известие о назначении на его место Грега Стаммаса тоже никого в восторг не привело. Он был весь как резиновая дубинка, с совершенно холодным взглядом карих глаз. На губах блуждала вымученная улыбочка, как будто он только что из сортира, где у него ничего не вышло. При Стаммасе порядки в тюрьме стали особенно жестокими, и, хотя у меня нет доказательств, я подозреваю, что в лесочке за тюрьмой под покровом ночи закопали не одного заключенного. Если Данэхи был не подарок, то Грег Стаммас оказался просто зверем.