Совсем тоскливо стало, когда наступили сумерки. Машина за несколько секунд проскакивала через рано заснувшие, и потому кажущиеся безлюдными деревни, и снова – одиночество на пустынной дороге. В посёлок Красный приехали уже ночью. Первыми на въезде стояли бараки, в которых давно никто не жил. Нет стёкол в окнах, входные двери распахнуты настежь и висят на петлях кособоко. Шофёр, которого Клава сегодня увидела впервые в жизни, уверенно вывел машину к нужному бараку, будто проделывал подобное каждый день.

«Санитары» на носилках подняли Корнышева на второй этаж, мрачной процессией прошли по коридору, и шли они сквозь строй разбуженных внезапным приключением корнышевских соседей. Здесь были пьяненькие, немощные, небритые, оборванные. Не люди, а обломки судеб. Только теперь, после случившегося, Корнышев не смотрелся здесь чужаком. Такой же жалкий. А Клава пока ещё была им всем чужой. Она ужаснулась, осознав, что осталась одна. Вот этот бедолага на носилках – он уже ей не защита. Продержаться бы несколько дней. Пока не приедет Нырков.

Она даже не заметила того, что впервые подумала о нём, как о спасителе.

***

В их комнате всё было, как прежде. Клава сняла покрывало со старой металлической кровати, ожидая, что «санитары» сейчас переложат Корнышева с носилок. Но теперь они не церемонились. Потрепали Корнышева по плечу:

- Давай, вставай!

И он, неожиданно для Клавы, действительно поднялся, хотя и очень неловко. Стоял, покачиваясь, и ждал то ли дальнейших распоряжений, то ли помощи.

- Вы не шибко его жалейте, – посоветовал Клаве один из «санитаров». – Да, он пока слабый. И не видит ничего. Но пускай двигается. Так быстрее пойдёт на поправку.

Довели Корнышева до кровати.

- Вот здесь ложись.

Корнышев беспрекословно подчинился. Но прежде, чем лечь, незряче ощупал убогое ложе руками. При виде этого Клава снова готова была разрыдаться, как несколько часов назад.

- Я где-е-е … в больни-и-ице?...

Корнышев выглядел одиноким и беспомощным.

- В больнице, в больнице, – пробормотал «санитар». – Ложись!

Он уложил Корнышева и накрыл рваной простынёй. После этого «санитары» вышли, попрощавшись с Клавой.

Клава закрыла дверь. Корнышев неподвижно лежал на кровати. Лампа под самодельным абажуром высвечивала ровный круг. На столе красовался неприглядный натюрморт: высохшие хлебные объедки, недопитый чай, вскрытая банка из-под кильки, нож, которым Слава эту банку открывал, пара вилок. Это они со Славой завтракали спешно, собираясь отправиться в город за машиной. Тогда он был здоров. Ещё каких-то несколько дней назад.

- Слава! – позвала Клава, сдерживая рыдания. – Слава!!!

Он повернул голову, будто прислушивался.

- Слава! – с надеждой произнесла Клава.

- Ты-ы-ы кто-о-о-о?

И тогда она разрыдалась.

***

После всего, что Клава сегодня увидела, она не смогла заснуть. Сидела на скрипучем стуле у кровати и всматривалась в лицо Корнышева. Наверное, это не навсегда, думала она. Когда-то заживёт и раны зарубцуются. Но вот глаза …

- Ты видишь что-нибудь, когда тебе снимают повязку? – спросила Клава.

Корнышев движением головы ей ответил: не вижу.

- А что говорят врачи? Зрение вернётся?

Кивнул в ответ. Обещают, что видеть будет. Может, врут?

- Ты меня действительно не помнишь? – спросила Клава.

- Помню, – после длительной паузы неуверенно ответил Корнышев.

- Опиши меня. Какая я? Лицо какое? Волосы?

Корнышев замялся. Ему даже фотографию этой женщины не показали. Намеренно. Чтобы если уж отшибло память, так отшибло.

- Бли-и-иже, – просил Корнышев. – Где твоё лицо-о-о?