– Не глупите, Ольга Николаевна, – прошипел он, его голос был таким низким и негромким, что по спине пробежал мороз, проникая до самых костей. – Видео с камер стёрто. Все свидетели скажут, что вы сами упали.

Он перешёл на открытую угрозу, уничтожая последние крохи моей надежды на закон и порядок.

– А если будете упорствовать… – мужчина сделал паузу, и в его глазах промелькнула угроза, от которой кровь застыла в жилах, а лёгкие сжались. – …вас, выродка детдомовского, упекут в психушку. А ваш приплод отправится в туда же, повторяя вашу судьбу.

Мой разум отказывался воспринимать эти слова. Приплод…

Это слово звучало как клеймо, как приговор. Он говорил о моей Наденьке.

Этот незнакомый мне мужчина прекрасно знал о моей прошлой жизни. Понимал, что для меня, выросшей в детском доме, было самым страшным, что и мой ребёнок повторит мою судьбу, окажется в том же аду, через который прошла я. И он намеренно использовал это, чтобы сломить меня, добить, лишить последней воли к сопротивлению.

Это был самый подлый и жестокий удар, направленный прямо в самое уязвимое место. Моё сердце бешено заколотилось, а в горле встал ком, мешая дышать. Я смотрела на него, понимая, что он не шутит. Его лицо было каменным, не выражающим ни капли сомнения или сожаления.

– Так что, – продолжил он, отпуская мой локоть так же резко, как схватил, словно я была неживой вещью. – Либо берите деньги и растите ребёнка. Либо боритесь за свою справедливость и теряйте всё. Выбирайте.

Мне было очень страшно. Не просто страшно, а панически страшно. Я понимала, что это не шутки, что этот человек не блефует. Его слова были абсолютной правдой. За меня некому было заступиться, у меня совершенно не было денег и связей, чтобы противостоять такой машине, и они этим безнаказанно пользовались, чувствуя себя абсолютными вершителями судеб.

Я взглянула на конверт, потом на пустую люльку рядом с кроватью, где должна была лежать моя новорожденная дочь. Внутри меня боролись ярость, бессилие и отчаянное, животное желание защитить свою крошечную доченьку.

Слёзы текли по щекам, смешиваясь с горечью. Я понимала, что, скорее всего, предаю свою девочку, отказываясь от борьбы за справедливость, соглашаясь на этот грязный компромисс.

Но что я могла сделать? Идти против такой силы? Против человека, который одним словом мог уничтожить мою жизнь и жизнь моей дочери, обрекая её на ту же участь, от которой я сама бежала всю жизнь?

Мужчина встал. Его лицо снова стало непроницаемым, словно маска. Он повернулся и вышел из палаты так же бесшумно, как и появился, оставив меня наедине с конвертом и обжигающим осознанием своего бессилия, своей неспособности изменить прошлое и защитить себя.

Я взяла эти деньги. Скрепя сердце, сквозь слёзы и боль, сквозь чувство унижения и отвращения к самой себе, я взяла их. И вложила их все до копейки в лечение Наденьки, в её реабилитацию, в борьбу за её полноценную жизнь, за каждый её вдох. Эти деньги были осквернены, но только они могли дать моей дочери шанс.

В графе отца в свидетельстве о рождении я поставила прочерк, в отчаянной попытке стереть его из нашей жизни, потому что Антон не заслуживал никакой связи и упоминания с этой прекрасной девочкой. Он не мог не знать о том, что сотворила его любовница, и значит, поддерживал её и оправдывал. Он окончательно умер в моих глазах, став не просто бывшим мужем, а символом предательства и низости.

Я тогда не знала всех юридических тонкостей, не знала, что по закону, если ребенок рождается менее чем через 300 дней после развода, отцом автоматически записывается бывший муж. В тот момент, после всего пережитого, мысли о суде и борьбе с Антоном были неподъемными, и я не стала подавать никаких исков. Поэтому, несмотря на мой прочерк, всё было оформлено по закону, и его имя всё равно оказалось в свидетельстве о рождении, как имя отца. К сожалению.