Высокий, внушительный, с серьёзным, почти непроницаемым лицом. Его присутствие было настолько неожиданным, настолько выбивающимся из общей картины, что я сразу почувствовала: это не просто случайный визитёр, а некая судьбоносная фигура, появившаяся из ниоткуда.

– Ольга Николаевна, – произнёс он, обращаясь ко мне по имени-отчеству с холодной вежливостью, и это сразу насторожило меня.

Мужчина взял стул, стоявший у соседней койки, и безмолвно, с какой-то отстранённой деловитостью, присел рядом с моей кроватью, полностью игнорируя удивлённый взгляд моей соседки по палате, которая словно застыла, сгорая от любопытства. Её взгляд был полон вопросов, но она молчала, видимо, до конца не понимая, как реагировать на происходящее, и кто этот человек, с такой лёгкостью нарушающий больничные правила.

В этот момент, словно по сигналу, к её соседке тут же подлетел врач, который минуту назад казался таким занятым и недоступным.

– Вам и ребёнку пора на процедуры, – сказал он нарочито бодрым, почти фальшивым голосом, и, не давая ей опомниться, поспешно увёл их из палаты, будто действуя с ним заодно, словно он был частью этого спектакля, разыгранного специально для меня. Мы остались одни. В воздухе повисла напряжённая тишина, тяжёлая и давящая.

Мужчина посмотрел на меня. Его взгляд был проницательным, равнодушным, словно он сканировал меня насквозь. Он сначала вёл себя как следователь, его вопросы звучали сухо и отрывисто, без лишних эмоций.

– Что с вами произошло? — спросил он, не повышая голоса. – Вы помните нападавшую?

Я с трудом сглотнула, пытаясь собрать мысли в кучу. Рассказала всё, что могла вспомнить, сквозь накатывающие приступы слабости. Он слушал внимательно, не перебивая, лишь изредка кивая головой. Когда я закончила, он немного помолчал, словно переваривая информацию.

– И что вы планируете делать дальше? – будто между прочим уточнил он.

– Я… я посажу её! – прошептала я, чувствуя, как внутри разгорается огонь отчаяния и жажды справедливости, единственного, что могло бы хоть как-то заглушить эту боль. – Она должна ответить за это. За то, что сделала с моей дочерью.

Услышав мой ответ, мужчина поджал губы, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на презрение или усталость, словно он выслушивал очередную наивную глупость. Он достал из внутреннего кармана дорогого пиджака объёмный конверт из плотной бумаги, который казался подозрительно тяжёлым, и демонстративно положил его на тумбочку рядом с моей кроватью, словно это был некий символ, материальное воплощение цинизма.

– Карина Рустамовна приносит свои извинения, – произнёс он, и каждое слово прозвучало как раскат грома.

Карина Рустамовна… Так вот как зовут эту гадину, эту безнаказанную дрянь. Весь мир сузился до размеров этой палаты, до этого человека, который небрежно распоряжался моей судьбой.

– И считает, что денежная компенсация может загладить её вину. Тем более что ребёнок жив.

Мои глаза расширились от шока и негодования. «Ребёнок жив»? Это что, шутка такая?!

Как будто это не величайшее счастье, а всего лишь досадное обстоятельство, которое можно исправить горстью купюр. Как будто жизнь моего ребёнка имела ценность лишь в контексте денежной суммы. Эта фраза была настолько циничной, настолько бесчеловечной, что я почувствовала, как кровь приливает к лицу, а в висках застучало.

– Вы с ума сошли?! – возмутилась я, пытаясь привстать, но слабость ещё держала меня. – Я её посажу! За то, что она сделала!

Мужчина наклонился надо мной, и его лицо оказалось пугающе близко, его глаза смотрели прямо в мои, и в них не было ничего хорошего. Он больно схватил меня за локоть, его пальцы впились в кожу, и резко дёрнул к себе, заставляя вскрикнуть от боли и неожиданности. Это был не просто физический акт, это был акт демонстрации власти, напоминание о моей беспомощности.