— Скажи, Смеяна Глуздовна, а откуда шрам на лице у вождя? — спросила Йорунн. — Уж не с той ли ночи?

— Когда люди Олава подожгли кнорр, Эйвинд оставался с матерью и братом, — стала рассказывать Смэйни. — Он защищал их как мог, но мальчишки не противники, лишь забава для опытных воинов. Его дважды ударили топором — первый удар мог расколоть ему голову, но Эйвинд чудом увернулся и лезвие лишь вспороло кожу на лбу. Второй удар пришелся по груди, но Сигурд успел оттолкнуть Эйвинда — крови было много, но ребра остались целы. Эйвинд упал, но сознания не потерял и потому видел, что стало с Асгерд и маленьким Хельги… Сигурд потом схватил его в охапку и вместе с ним прыгнул за борт. Мы нашли их на берегу. Хравн долго выхаживал Эйвинда: раны на его теле заживали быстрее, чем раны в душе. После той страшной ночи Эйвинд перестал спать, а едва закрывал глаза — с криком просыпался. Я с ним много ночей просидела: возьмет, бывало, меня за руку, ладони ледяные… и лежит, в потолок смотрит. Зачем, говорит, они его зарубили? Хельги, брата моего… зачем? А мать… ее за что? Не плакал никогда, просто шептал сквозь зубы. Мы с Хравном стали давать ему дурманящее зелье, только с ним он и засыпал ненадолго. Время прошло, боль утихла, но все равно Эйвинд плохо спит по ночам. Он ведь, когда старше стал, поклялся умирающему отцу не водить ни жены, ни детей до тех пор, пока Мьолль не вернет. И теперь эта клятва покоя ему не дает, все мысли его занимает...

Старуха отвернулась и закрыла лицо платком. Долгождана обняла ее за плечи, утешая, а Йорунн поднялась, незаметным движением смахнула с ресниц набежавшие слезы и пошла в дом за настоем из трав, отгоняющим дурные воспоминания. Она не понимала, как боги могли допустить такое зло. А еще — как сумел все это вынести и не зачерстветь душой двенадцатилетний мальчишка.

.

Перед сном Йорунн вдруг захотелось пойти к морю. Девушка спустилась по тропинке к большому валуну — сидя на нем, можно было любоваться и морем и островом. Взгляд Йорунн скользил то по последним отблескам заката на волнах, то по темнеющим утесам, то поднимался к белесому летнему небу. Мысли ее были горькими: не шел из памяти рассказ старой Смэйни. И многое виделось теперь иначе.

Больше не было в ее сердце обиды на северных воинов. Что еще им оставалось? Свои тоже, бывало, не от нужды — ради лишней гривны в мошне такое творили, что и вспомнить стыдно. Правду говорят: понять — значит, простить, и Йорунн знала, что теперь ни за что не оставит этих людей, как не бросил побратима Асбьерн, отказавшись от лучшей доли.

Она вспомнила, как говорила с конунгом здесь, на берегу, и как впервые заметила в строгих глазах печаль, которая не уходила даже тогда, когда Эйвинд смеялся. И чувствовала не жалость к мальчишке, в одночасье потерявшему братьев и мать, а восхищение человеком, который тогда уже вел себя как настоящий воин и вождь. Только бы боги не лишили его удачи, только бы и впредь помогали ему — выбраться с острова, выстоять в битве, выполнить обещание…

Йорунн вздрогнула, услышав плеск. Глянула вниз: к берегу подплывал человек. Его голова то и дело показывалась над водой, сильные руки размеренными взмахами рассекали волны. Девушка пригляделась — и узнала Эйвинда конунга.

Когда-то давно вождю рассказали, что после вечернего купания лучше спится. С тех пор Эйвинд каждый вечер в любую погоду шел к морю — если не поплавать, то хотя бы окунуться.

Молодая ведунья смутилась, но не стала убегать, просто отвернулась. Когда она вновь осмелилась посмотреть в сторону берега, Эйвинд уже одевался. Натянул штаны, завязал пояс, поднял с камней рубаху, принялся ее отряхивать. Йорунн заметила у него на груди длинный белый шрам — след от удара топором. Когда-то этот удар мог оборвать его жизнь… но боги хранили конунга и в те дни и теперь. Видно, не зря: девушка чувствовала, что ими для Эйвинда была уготована особая стезя, ради которой он появился на свет. И радовалась тому, что ей выпал случай хоть самую малость пройти рядом.