Снаружи слышится топот, голоса слуг.

Мы с Лонгвеем переглядываемся и, не сговариваясь, бросаемся в глубину склада. Я ослеплён страхом, но понимаю: если он расскажет о происшествии – император поймёт мои намерения, и меня убьют, как отца.

Поэтому я, отыскав пустую тумбу для свитков, не только сам в неё залезаю, но и Лонгвея втаскиваю за собой.

Тесно прижатые друг к другу, мы застываем, прислушиваемся. На склад входят слуги и стражники. Вопросом, кто устроил беспорядок, они задаются и принимаются обыскивать склад. Время тянется мучительно медленно. Они ходят, проверяют, не повреждено ли что ещё, но тумбочка маленькая и, наверное, поэтому внутрь они не заглядывают.

Мы с Лонгвеем неподвижны в тесноте. Становится жарко. По моим вискам струится пот, мысли мечутся, а Лонгвей подрагивает рядом со мной и почти не дышит.

После ухода слуг, решивших, что устроивший этот беспорядок сбежал, мы с Лонгвеем ещё некоторое время не двигаемся. Наконец, я приоткрываю дверцу и, убедившись в пустоте склада, вываливаюсь на свежий воздух. Лонгвей вылезает следом. Глаза у него по-прежнему красные, но он больше не плачет, лишь шмыгает носом.

Его одежда в беспорядке, видны ключицы и золотые узоры на них – печать небесного мандата. Книгой его не убить. Но нужно сохранить случившееся в тайне.

Только как?

– Почему ты плакал? – спрашиваю я.

Глаза Лонгвея сразу же увлажняются:

– Ты… ты не расскажешь об этом?

Сердце ёкает: он хочет сохранить это в секрете, это шанс для меня.

– Конечно мы можем сохранить это в секрете, – улыбаюсь и протягиваю ему руку. – Я Марс Берг.

Несколько мгновений он смотрит на мои пальцы, прежде чем осторожно их пожать:

– Лонгвей… Ты точно не расскажешь? Просто, понимаешь, нельзя, чтобы кто-то видел, как я плачу.

Он смущённо опускает взгляд.

– Мужчины не должны плакать, да, – киваю я.

К его и без того розовому от слёз лицу приливает кровь. Как бы он не разозлился, не поднял шум из обиды, поэтому я торопливо добавляю:

– При посторонних. Но при друзьях можно. Особенно если что-то серьёзное.

– У меня маму убили, – Лонгвей снова шмыгает носом. – А об этом сообщить нельзя, потому что это покажет, что мятежники оказались достаточно сильны, чтобы преодолеть защиту небесного мандата за пределами дворца. Это так несправедливо! Ни достойных похорон, ни траура…

Несколько слезинок срываются с его ресниц:

– Официально она числится живой, и теперь её место занимает телохранительница. А я должен обращаться с ней, как с мамой, улыбаться, чтобы никто не догадался. А я не могу. – Его плечи начинают дрожать. – Она не мама.

Лонгвей снова подтягивает колени к груди, обхватывает их руками и плачет. Я ненавижу его, его отец убил моего, но… у меня тоже льются слёзы. Я не могу понять его, потому что маму свою не помню, но тоску по отцу понимаю, и моё сердце снова разрывается.

Так мы и сидим, каждый плача о своём. А потом, когда настаёт время расходиться, Лонгвей предлагает мне магией воды помочь привести раскрасневшееся от слёз лицо и глаза в порядок. Я непонимающе смотрю на него, и Лонгвей отвечает удивлённо: «Ну, мы же плакали друг перед другом, значит, мы друзья, а друзьям надо помогать».

Воспоминание проскочило в памяти за пару ударов сердца. Хвост сидел рядом со мной и снова смотрел безразлично, без малейших признаков улыбки.

Он мне не верил.

И я ждал угроз, а может, и попытки ударить, но Хвост заговорил спокойно:

– Наша жизнь не всегда такая, как нам хочется, как мы считаем правильным. Но что правильно, что на самом деле было лучше для нас, покажет только время. В моменте трудно верно оценить происходящее, потому что мешают эмоции, привычки, собственные планы на жизнь. Ты можешь тяготиться тем, что тебя забрали в Золотой город, а твоими землями стали управлять чиновники, но ты всё равно не смог бы управлять герцогством сам, не смог бы нормально учиться, занимаясь взрослыми делами, и попал бы под чьё-нибудь влияние. Впрочем, до этого дело бы не дошло, потому что в твоём Бергхольде тебя бы просто убили.