Стало жутко – покойно, холодно, пусто…
В окно заглядывало солнце – ясное небо…
Глаза тупо смотрели вперед, в одну точку…
Мысль остановилась, замерла…
Хаотично вертелось в голове – «нет, это ужасно!»…
Да, он прав, прав…
Это ужасно…
Итак – все кончено…
Я чувствую, что это какой-то страшный толчок, какое-то [страшное] начало – концу.
А ведь я люблю его с такой силой, с таким отчаяньем!
Сегодня он не был в театре.
Завтра тоже вряд ли будет.
Значит, до среды. В среду – генеральная345.
Что я скажу ему, как мы встретимся? Я подойду к нему совсем просто и спрошу, сердится ли он на меня. Ведь виновата я…
Не могла сдержаться, при всех чуть не упала в обморок – это ужасно…
Главное, не было повода.
Правда, вчера у него в тоне звучала одна какая-то равнодушная нотка, но ведь это вообще с ним бывает; потом, Бог знает, быть может, расстроен был, занят чем-нибудь.
Он вправе рассердиться на меня, разлюбить меня…
Такие выходки противны, они раздражают.
Что он думает обо мне…
Я шла вчера из театра и плакала горько-горько…
Не стеснялась прохожих. Было все равно.
Было одно мучительное страданье в душе…
Где исход?..
Господи, как я запуталась… Передо мной словно стена огромная выросла…
Ничего не пойму.
Небо, солнце, сцена, моя работа – все отодвинулось вдаль, он один стоит – [слово вымарано] любимый до сумасшествия, до отчаянья!
18 сентября [1907 г.]. Вторник
5 часов.
Думаю сегодня вечером зайти в театр.
Томительно до крайности…
Хоть бы [он. – зачеркнуто] увидать его, поговорить с ним…
Так грустно!
Работать, работать…
Когда человек в деле – на душе покойнее.
В театре его не было…
Как-то мы завтра встретимся…
Мне страшно… Вдруг «кончено все»…
Это ужасно! Ни минуты больше не останусь здесь…
Сейчас рассмеялась в душе…
Уехать, а деньги?
Смешная!..
Как все просто решать головой.
20 сентября [1907 г.]. Четверг
12 часов ночи.
Приходится писать вкратце – ничего не поделаешь, времени окончательно нет.
Ну так вот – в одной половине души, «актрисочьей», как я называю, – отвратительно. Вчера была генеральная 13-ти картин, и я со своим выходом – села в калошу… Так осрамилась, что хуже нельзя…
Ну – не стоит говорить об этом – тяжело, тяжело… мучительно… Зато в другом уголке души – ясно, чисто, радостно…
Много ходили [вместе] после репетиции, много говорили. Ночь была чудесная, ясная, с синим небом, всё в звездах. Бродили по пустынным переулкам, рука об руку. Так как-то удивительно хорошо, как добрые товарищи. Первый раз за все время после весны – говорили по-настоящему серьезно и глубоко.
Все объяснил мне – и на душе стало радостно, хорошо…
Говорит, что надо быть как можно осторожнее теперь, потому что все взоры в театре с любопытством устремлены на него: как поведет себя Качалов без жены? И вот, щадя самолюбие Нины Николаевны [Литовцевой], надо вести себя сдержанно.
Просит меня помочь ему в этом, пойти ему навстречу.
На мою выходку не рассердился, но «был огорчен ужасно», страшно мучился.
Сейчас пора спать, завтра допишу.
22 [сентября 1907 г.]. Суббота
Около 2‐х ночи.
Сейчас из театра. Устала адово – выбирали костюмы для «Годунова».
Вас. видала мельком.
Он такой мягкий, ласковый…
Вчера вечером я пошла его провожать к Смирновым346. Много говорили дорогой. Он просил позволения ухаживать в театре за Стаховой, Кореневой и другими девицами для отвода глаз, чтобы иметь возможность свободнее и чаще бывать вместе со мной.
Я окончательно воспротивилась.
Я же с ума сойду, если он, например, целый вечер будет сидеть со Стаховой и ни разу не подойдет ко мне. Я измучусь.
«А я думал, вы будете умницей и сами пойдете навстречу мне…»