Пётр тогда и говорит ему: вот это, мол, правдочка ваша, Александр Владимирович, папенька вас любили и за ваше учение в университете германском сильно переживали. Оне знали, папенька ваш, что вы своё времечко за картишками проводите, и на долги ваши карточные, чтобы расплатиться, мы с вашим папенькой вам денежки отсчитывали хорошие и вам отсылали в тот город Берлин. Токо сами вы, Александр Владимирович, по своей воле, отираться изволили цельных три годика по всей Европе, а папенька ваш здесь ни при чём. А сейчас вот эти денежки, капиталец, с которого вы денежки теперь начали таскать, ваш папенька сумели сохранить для вас же, когда в банк письмо отослали, чтобы вам денег выдавали с того счёта поменьше, а не то вы бы весь капиталец сразу бы за полгода промотали при вашей вольной жизни! Папенька ваш прав были, когда этакое решение приняли. Ишо вы, Александр Владимирович, сами, мол, попалися в сети мамзель Аделины, сами теперь и терзаетесь! И зачем, спрашивается, вы её-ную душу решили вытрясать? Да ишо долго вы искать ту душу будете, будя душенька энта неизвестно в каком месте тела у мамзель Аделины затаилася! Потому, мол, вы не обижайтеся на меня, только вот мой родитель покойный мне говаривал, когда я ишо мальцом был: «Ты, Петро, не озорничай шибко! А то до камешка докатишься, где Стенька Разин да Емеля Пугачёв головы своей лишилися». То в Москве лобное место мой родитель камешком называл. У нас в Росее так издавна повелося: прав ли человек али виноват, а жизнь тяжкая так и тянет его на камешек, так и тянет! И вы, Александр Владимирович, лучше сейчас уезжайте мирно в тот Берлин. Все баре ваши уехавшие, и вы тоже, мол, таким будьте. А фаэтон свой продайте, мне он не нужен при новой власти мужицкой. Кто в фаэтонах и колясках ездит, того останавливают на дорогах господа эрсеры и товарищи социалисты и сразу стреляют, как угнетателей бедняков. Потому, мол, я без вашего фаэтона обойдуся. У новых властей автомобили в распоряжении! Во как! Оне лучше и красивше любого растаковского фаэтона!..

Тогда молодой барин и отвечал такое, со слёзками на глазах, что, мол, мой папенька возьми и помрэ теперь, как древний слон растаковский, по прозванию своему натуральному мамонт, потому что время грянуло нехорошее! И мамонты тоже, мол, вымерли от мороза, который грянул на землю нашу древнюю. Но мамонтов никто не забыл и до сих пор оне изучаются! И у меня тоже есть надёжа вернуться в Росею, только вот не знаю, когда! Потому, дорогой мой Петруха, фаэтон нашенский вместе с конём я нынче точно продаю и выручку себе забираю на пропитание по своей нужде. Мол, ты на меня за такое дело не пеняй! Ишо мне до того Берлина добраться надоть! Ишо мы встретимся когда, тогда я тебе денег дам…

Тётя Тоня сделала маленький глоточек из своей чашки чая и произнесла дрожащим и жалобным голосом:

– Вот и разделилися, значится, люди в своих полюбовных чувствах! Вот это тебе любовь, подешевле и безо всяких горьких слёз, а то вот то, подороже и в конверте – то денежки. Понимать надоть! По жизни так выходит али ишо то богом решено – деньги они к деньгам ложатся! И про нашу мамзель Аделину узналося позже, и докатилася до Петрухи весточка: в тех Парижах мамзель Аделина подцепили себе в мужья одноглазого маркиза из морского города Неаполя, и сразу народили оне детишек! А потом уплыли себе оне в каменный замок в том городе Неаполе. А в том Неаполе у маркиза было семь агромадных кораблей! И стали мамзель Аделина всеми теми корабликами заморскими распоряжаться, как положено законной супружнице того маркиза, хотя бы и одноглазого…