Он отпускает меня и отступает на шаг. Мы стоим друг напротив друга несколько секунд, а затем я всё-таки бегу, жалея, что не могу раствориться в воздухе.

Генри за мной не следует.

*

Мои родители ругались и дрались столько, сколько я себя помню. Когда я была совсем маленькой, то думала, что так происходит у всех. И только лет в семь, когда к нам приехала моя тетя Кэтрин со своим мужем, валлийским лордом Гриффидом, я увидела, с каким трепетом супруги могут относиться друг к другу.

Он называл ее: «Моя свирепая Китти», а она его: «Мой пушистый дракон», они хихикали над шутками, понятными только им двоим и ни разу за всё время, что гостили у нас, не ночевали отдельно друг от друга.

Когда король казнил лорда Гриффида, тетя чуть не помешалась от горя и ярости. Не уверена, что моя мать оплакивала бы отца так же, если бы король решил казнить его.

Даже мое рождения, как мне говорили, сопровождалось насилием. В день, когда я появилась на свет, мы с матерью обе чуть не умерли в одной из темных комнат Кеннингхолла, за несколько часов пропахшей кровью и затхлостью. Когда матери дали выбор, чью жизнь спасать, ее или ребенка, она без колебаний выбрала свою.

Когда об этом узнал отец, он жестоко наказал ее, ведь она могла убить не девочку, а мальчика. Он схватил ее за волосы, стянул с кровати, протащил по всему дому, не обращая внимания на слуг, и закрылся с ней в своих покоях на несколько часов. Оттуда слышались лишь пронзительные женские визги и грубое мужское рычание. А через несколько недель мать сообщила, что снова ждет ребенка.

Я не хочу, чтобы у меня было так же. Чтобы у нас с Генри было так же.

Следующие три дня после «инцидента» с поцелуем я не покидала пределы своих комнат, сказавшись больной. Мне не хотелось видеть ни Шелти, ни Гарри, ни кого-либо еще.

Меня преследовал запах Генри. Казалось, я вся пропахла им, что этот запах стал частью меня, въелся в кожу и в волосы, и его было не смыть водой, сколько бы не терла меня служанка.

На столе всё ещё лежит книга с чистыми листами и буквами «M.F». Несколько раз я хотела бросить ее в огонь, но потом передумывала и прижимала к себе, как младенца.

Эти дни были похожи на безумие.

Когда я пришла в себя, то решила, что пора обсудить произошедшее с людьми, чьё мнение мне важнее всех остальных. Я попросила Маргарет Дуглас и Шелти зайти ко мне. Обеих.

— Вы уже наверняка всё слышали, — говорю я им.

— О чём? — спрашивает Маргарет, чья напускная сдержанность больше меня не пугает.

— Мадж сказала, что ты пыталась поцеловать Фицроя, а он тебя оттолкнул, — сочувственно говорит Шелти.

— Мадж? А она-то откуда знает?

Мне хочется вопить от досады. Ко всем моим несчастьям мне не хватало еще и этого, дать Мадж такой прекрасный повод надо мной глумиться.

— Мэри, это двор. Тут и у стен есть глаза.

— У меня ещё нет сети шпионов, — говорит Маргарет, и это звучит как укол в сторону Шелти. — О чем речь?

Я рассказываю ей свою историю. На удивление, если произнести ее вслух, то она кажется не такой уж роковой. Но я решаю говорить не обо всем. Я умолчала, как сильно мне хотелось дать Генри пощечину. Я могу признаться в чем угодно, но только не в том, что я похожа на мать, щедрую на пощечины отцу.

— Что ж, тебя можно понять, — говорит Шелти, сидя на своем излюбленном месте — моей кровати. — Он молод, красив и он твой муж. Могу только представить, как его тело выглядит под рубашкой, — она хихикает. — И как было бы прекрасно ее с него снять.

Я не разделяю ее веселья и вопросительно смотрю ей в глаза.

— Шутка, шутка! Дай помечтать. А что вы думаете, леди Дуглас?