— Горький опыт? — легко предполагает Аля и попадает в самую точку.

Неприятно, поскольку эта рана до сих пор немного сочится болью.

Лишь сдержано поджимаю губы, давая понять, что тема закрыта.

— Ясно, — делает минутную паузу Аля. — А ты любишь гулять по кладбищам?

— Что? — перевожу на неё шокированный взгляд. — Нет, конечно, — отрицательно качаю головой и после паузы тоже решаю спросить. — А ты что? Любишь?

— Иногда, — правдиво отвечает Аля.

— Не могу себе этого представить.

— Когда мне слишком тяжело и я понимаю, что нахожусь на волоске от того, чтобы опустить руки и бросить всё то, чем занимаюсь и к чему стремлюсь, то хожу туда. К папе. Там становится ещё тяжелее, но потом я иду дальше и дальше… И приходит осознание, что пока у тебя есть возможность жить и дышать — нельзя опускать руки. У тех людей уже нет такой возможности, а у меня есть.

Она так неожиданно вываливает на меня такую глубокую мысль, что совсем не знаю, как реагировать.

— Сожалею, — произношу сдержанно, имея в виду её утрату.

— Я уже пережила это внутри себя, не переживай, — улыбается Аля.

И мне вдруг становится интересно, что её удручает так сильно, что ей приходится искать причины продолжать таким странным образом. Естественно, напрямую подобные вопросы не задаю. Мы слишком мало знаем друг друга, чтобы с порога лезть в душу и следить там своими грязными ботинками.

По крайней мере я ещё ни разу не делилась ни с кем тем, что долгое время тяжёлым грузом лежит на душе. И совсем не хочу. Это личное, и пусть таким оно и остаётся.

Второй день в университете даётся сложнее. Нагрузка значительно отличается от той, которая была в моём городе. Но это даже лучше — совсем не остаётся времени на глупые мысли, постоянно лезущие в голову, и нескончаемый поток размышлений.

Как только прихожу домой, набираю маму — пока я была на занятиях, она обрывала мне телефон.

— Да, — сразу включаю видеосвязь и направляю камеру на себя. — Ты чего названиваешь? Я же написала, что на парах сижу.

— Ты совсем перестала звонить, Вика, — жалуется она. — Мы же тут волнуемся за тебя и за то, как ты там обустроилась.

— Да что со мной станет? — отмахиваюсь и тяну губы в улыбке. — Нормально устроилась, просто очень устала с дороги, да и первые дни адаптации очень выматывающие.

Когда захожу в гостиную, вижу неожиданную для себя картину. Воронов сидит на диване, в его ладони кисточка, которой он старательно что-то выводит на холсте.

Неужели всё-таки картины в спальне — его рук дело? Поверить не могу.

— А Артём как? — слишком громко спрашивает мама, чем привлекает его внимание. — Подружились?

Наши с ним взгляды моментально встречаются, и я тяну губы в улыбке.

— Ещё как, — утвердительно киваю головой.

— Не паясничай, Вика! Говори честно, не обижаешь его там? — переживает родительница.

— Я? Ты что! — прикладываю руку к сердцу. — Нет конечно.

Улавливаю, что после моего ответа на его губах появляется ухмылка.

— Врёшь и не краснеешь, Вика! — цокает мама.

Тяжело вздыхаю и спешно подхожу к дивану, чтобы сесть рядом с Артёмом.

Он немного озадачен таким моим действием, но умело скрывает это под маской безразличия.

Теперь я уже беру в обзор камеры нас двоих.

— Видишь, — пальцами поддеваю щеку Воронова и немного её треплю. — Живой и невредимый твой Артём.

— Вика! — восклицает мама. — Что же ты за человек такой! Артём, привет! Ты как? Она тебя там ещё с ума не свела?

Родительница задаёт понятный вопрос, но его двусмыслиеменя немного смущает.

— Что Вы, Нина Максимовна, — он растягивает губы в доброй улыбке — мне так ещё ни разу не улыбался. — Пока держусь.