Его необычное поведение в конце концов удивило Брантома, и когда Ронсар встал, чтобы прочесть свой сонет, обращенный к бессердечной красавице, Пьер де Брантом склонился к другу:

– О чем ты думаешь? Далеко ли бродят твои мысли?

– Полно! Я упиваюсь вашими речами!

– Но твой бокал стоит нетронутым! Это, конечно, весьма лестно, если не замечать, как зорко ты поглядываешь на настенные часы! Значит, она очень красива?

– Красива?

– Не притворяйся! Я спрашиваю прямо: красива ли та, что обещала прийти к тебе сегодня вечером… но, вероятно, предупредила тебя слишком поздно, чтобы ты успел отменить нашу пирушку! Только женщина способна сделать тебя таким рассеянным и таким мрачным! Я прав?

Дю Гюа рассмеялся и хлопнул своего друга по плечу.

– Вечно я забываю, что ты самый проницательный человек во всем Париже! Что-либо от тебя скрыть, особенно если это любовное дело – пустые старания. Я признаю свое поражение и скажу больше: ты прав! Она восхитительна! Но ее имя я тебе не назову.

– Экая галантность… Впрочем, я и так узнаю его завтра утром, ибо при дворе ничто не становится известным так быстро, как сердечные тайны! – улыбнулся Брантом. – Но сейчас я должен избавить тебя от гостей. Пока они окончательно не перепились и не свалились под стол.

Что было сделано быстро и ловко, со всей тактичностью придворного. Через полчаса в парадной гостиной остались только слуги, прибиравшие стол. Гости разошлись, и Беранже, притаившись за маленькой дверью, выходившей на улицу Короля Сицилии, ждал, не сомневаясь, кстати, в том, что его друг Брантом, спрятавшись чуть поодаль в проеме ворот, тоже ждет, ибо этот человек страдал безудержным любопытством.

Ждать обоим пришлось недолго. Через несколько минут в конце улицы появились две женщины, тепло укутанные, как того требовала погода, и в масках, как того требовала мода. Впрочем, Брантом знал всех женщин при дворе. Он был внимательный наблюдатель, умеющий уловить каждую особенность походки, изящество фигуры, ту неуловимую манеру держаться, которая, по его мнению, отличает каждую женщину, пусть даже скрытую под вуалью. Брантом не мог ошибиться… тем более что догадывался о новой победе своего друга дю Гюа.

Когда женщины подошли к двери, та, что была ниже ростом, тихо постучала. Им тотчас открыли; обе скрытые под масками фигуры проскользнули в дом, и дверь за ними бесшумно закрылась. Через несколько мгновений Брантом покинул свой наблюдательный пост и, плотнее закутавшись в теплый плащ, быстро зашагал в сторону своего дома. Он улыбался.

– Какая таинственность, черт возьми, ради женщины, которой и не надо прятаться! – бормотал он. – К счастью, есть мужья, не стесняющие жен, они – настоящая находка для любовников. Этот жалкий маркиз де Кёвр так гордится своими титулами виконта де Суассона и первого барона в Булонне, так хлопочет о приобретении других титулов, что не станет возражать, если его объявят Первым Рогоносцем Королевства, увенчав еще одним лавровым венком! Правда, сейчас он вполне может получить этот новый титул.

И Брантом, весьма довольный собой, хотя и несколько разочарованный (ведь он надеялся на более сложную и таинственную интригу), спокойно улегся спать, тогда как Беранже дю Гюа заключил в объятия одну из «Семи Смертных Грехов» с восторгом, доказывающим, что этого греха он не боится.

«Семью Смертными Грехами» прозвали семь дочерей знатного и могущественного сеньора Жана Бабу де ла Бурдэзьера (он происходил из родовитого дворянства Турени), сеньора Сагони, хранителя гардероба короля, губернатора и бальи Бреста, Жьена, Амбуаза, командующего артиллерией и т. д. Семь его дочерей